Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров

3–4. Вот она глядит с улыбкою холодной В голубое дряхлое стекло: Прекрасно старое муранское стекло и старое венецианское зеркало… Маска, свеча и зеркало — вот образ Венеции XVIII века (Муратов, «Образы Италии»)[327]; когда улыбок всех разгадка — Единое убийство (Григорьев, «Венеция», пер. из Байрона); Чьи черты жестокие застыли, В зеркалах отражены (Блок, «Шаги командора»); …Предо мной царица моря Узорчатой и мрачной красотой Раскидывалась… <…> Я плыл в Риальто, жадно Глядя на лик встававших предо мной Узорчатых палаццо. С безотрадной, Суровой скорбью памяти немой Гляделся в волны мраморный и хладный, Запечатленный мрачной красотой, Их старый лик (Григорьев, «Venezia la bella», 5, 6); Свой горький жребий забывая, Царица пленная морей, Облитая лучами мая, Глядится, женщина прямая, В волне сверкающей своей (К. Платова, «Венеция»).

5–6. Тонкий воздух кожи. Синие прожилки. Белый снег. Зеленая парча; 19–20. Воздух твой граненый. В спальне тают горы Голубого дряхлого стекла: Умирание или как бы тонкое таяние жизни здесь разлито во всем (Муратов, «Образы Италии»).

7–8. Всех кладут на кипарисные носилки, Сонных, теплых вынимают из плаща (ср. в стихотворении Мандельштама «Сестры — тяжесть и нежность…»: «Человек умирает, песок остывает согретый, И вчерашнее солнце на черных носилках несут»): <…> двое таких же с закрытыми лицами волокут длинную черную двуколку. Колеса — на резиновых шинах, все по-совиному бесшумно, только тревожно сипит автомобильный рожок. Перед процессией расступаются. Двуколка имеет форму человеческого тела; на трех обручах натянута толстая черная ткань, дрожащая от тряски и самым свойством своей дрожи указывающая, что повозка — не пуста. «Братья милосердия» — Misericordia — это они — быстро вкатывают свою повозку на помост перед домом… Ворота закрыты, дом как дом, как будто ничего не случилось. Должно быть, там сейчас вынимают, раздевают — мертвеца (Блок, «Маски на улицах»).

8. Вынимают из плаща (внутренняя форма слова «плащ» как «плотяной одежды» у Мандельштама определяется паронимической связью с корнями слов «воплощение» и «развоплощение»): Сон мой длился века, все виденья собрав В свой широкий полунощный плащ. // И когда вам мерцает божественный свет, Знайте — вновь он совьется во тьму. Беззакатного дня, легковерные, нет. Я ночного плаща не сниму (Блок, «Не венчал мою голову траурный лавр…»). См. также выше: 1–2, 8, 15–16.

9. И горят, горят в корзинах свечи: Ты помнишь комнату и свечи <…> Кем ты была: Дездемоной, Розиной, Когда ты в зал блистающий вошла? А я стоял за мраморной корзиной (Кузмин, «Новый Ролла»).

10. Словно голубь залетел в ковчег: Голубь возвратился к нему в вечернее время (Быт 8:11; Мозаика XIII века в базилике св. Марка: Ной и голубь в ковчеге[328]).

11–12. На театре и на праздном вече Умирает человек: Так, среди все еще пестрой и праздной, все еще венецианской толпы, на набережной Скьявони рисуется нам в последний раз одинокая фигура старого Гоцци. Неизвестен даже год его смерти. Случилось так, что о нем можно сказать только: «Он умер вместе с Венецией». Он был последним венецианцем (Муратов, «Образы Италии»).

13. Ибо нет спасенья от любви и страха: Смесь любви и страха — вот чем должны жить человеческие общества, если они жить хотят… Смесь любви и страха в сердцах, священный ужас перед некоторыми лицами (К. Леонтьев. «Восток, Россия и славянство». М., 1886. Т. II)[329].

14. Тяжелее платины Сатурново кольцо: Сон развернул огнеязычный свиток: Сплетясь, кружим — из ярых солнц одно — Я сам и та, чью жизнь со мной давно Плавильщик душ в единый сплавил слиток. // И, мчась, лучим палящих сил избыток; И дальнее расторг Эрот звено, — И притяженной было суждено Звезде лететь в горнило страстных пыток. // Но вихрь огня тончайших струй венцом Она, в эфире тая, облачала, Венчала нас Сатурновым кольцом. // И страсть трех душ томилась и кричала, — И сопряженных так, лицо с лицом, Метель миров, свивая, разлучала (Вяч. Иванов, «Золотые завесы». Cor ardens); Моя любовь в магическом кольце Вписала нас в единых начертаньях // Вписала нас в единых начертаньях В узор судьбы единая тоска; Но я одна, одна в моих исканьях, И линия Сатурна глубока (Черубина де Габриак, «Золотая ветвь». Аполлон. 1909. № 2).

Чтобы понять взаимосвязь образов и звуковой ткани в стихах 13–14, нужно учесть следующее. Сатурн в мифологических аллегориях означает время, пожирающее своих детей, но, кроме того, обнажающее истину. В алхимии Сатурн означает элемент «свинец» («plumbum», по-итальянски «piombo»). В астрологии эта планета знаменует старость, меланхолию и страх. Самая страшная часть знаменитой венецианской тюрьмы, расположенная под раскалявшейся летом свинцовой крышей, называлась Piombi. Поэтому в подтексте возникает цепь звукосмысловых сцеплений: Сатурн — (свинец) — Венеция — (Piombi); Летоисчисление бежало обратно. — «Какого ж мы летоисчисления?» Но Сатурн, Аполлон Аполлонович, расхохотавшись, ответил: — «Никакого, Коленька, никакого: времяисчисление, мой родной, — нулевое…» (Белый, «Петербург», гл. 5; ср. «Пушкин и Скрябин»: Христианское летоисчисление в опасности, хрупкий счет годов нашей эры потерян — время мчится обратно…); …и платина плавится, Аполлон Аполлонович в одну ночь просутулился; в одну ночь развалился, повис головой (Белый, «Петербург», гл. 7); А теперь? В волнах забвенья Сколько брошенных колец!.. Миновались поколенья, — Эти кольца обрученья, Эти кольца стали звенья Тяжкой цепи наконец!.. (Тютчев, «Венеция»).

15. Черным бархатом завешенная плаха: И некий ветр сквозь бархат черный О жизни будущей поет (Блок, «Венеция»[330]); А в дворце дожей меня все манило к тому углу, где замазали черною краскою несчастного Марино Фальеро (Чехов, «Рассказ странного человека», гл. XV). См. также выше: 1–2, 8, 15–16.

22. Адриатика зеленая, прости! Адриатической любови — Моей последней, — Прости, прости! (Блок, «Венеция»).

23. Что же ты молчишь, скажи, венецианка: Венецианки молодой, То говорливой, то немой (Пушкин, «Евгений Онегин»).

24. Как от этой смерти праздничной уйти? <…> прекрасно умирающей Венецией (Гоголь, «Рим»); Печали я искал о прожитом, Передо мной в тот день везде вставала, Как море, вероломная в своем Величии La bella. Надевала Вновь черный плащ, обшитый серебром, Навязывала маску, опахало Брала, шутя в наряде гробовом, Та жизнь, под страхом пытки и кинжала Летевшая когда-то пестрым сном, Та лихорадка жизни с шумно-праздной И пестрой лицевою стороной, Та греза сладострастья и соблазна, С подземною работою глухой Каких-то темных сил, в каком-то темном мире: То карнавал, то Ponte dei sospiri. // И в оный мир я весь душой ушел (Григорьев, «Venezia la bella», 7–8); Надо представить себе все это, — но как уйти от наших вечных деловитых будней? …XVIII век часто называют веком беспрерывного праздника… Венецианская жизнь XVIII века была действительно