Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров

Стихотворный размер: 5–6–4-стопный вольный хорей (от «Шагов командора» Блока): основу составляют 5-стопные строки, в первых 4-стишиях строф к ним чаще добавляются облегчающие 4-стопные, во вторых — отяжеляющие 6-стопные. Нечетные строки в среднем длиннее четных (дальняя ассоциация с французскими и русскими 8–12-сложными «ямбами»). Наиболее выделены начальное 4-стишие (два 6-стопника подряд) и конечное (три 6-стопника подряд), подчеркивая перекличку образов ночного солнца. Ритм традиционный (в 5-стопниках — сильные 2, 3 и 5 стопы, в 6-стопниках — 2, 4 и 6 стопы), но не очень четкий (в 5-стопниках понижена ударность 2‐й стопы, в 6-стопниках — 4‐й стопы). Рифмы точные, не стремящиеся к оригинальности (в I строфе — нарочито традиционные «ночи — очи»), особенно во внутренних II–III строфах, где три мужские рифмы — глагольные. В смежных рифмующих позициях наблюдаются «теневые» повторы: 1–2 снова — в нем, 9–10 столица — стоит, 11–12 промчится — прокричит, 17–18 шорох — «ах», 19–20 ворох — руках, 23–24 руки — соберут, 27–28 галереи — голубки.

В фонике гласных сильно преобладает ударное о (почти половина их — в последовательностях по 2–3 подряд), затем и/ы, необычно мало а; однако от I к IV строфе доля о понижается, а доля а+е нарастает. В фонике согласных заметны повторяющиеся аллитерированные пары «блаженное, бессмысленное», «блаженных жен» (не предполагается ли архаичное произношение «жен» вместо «жён»?), ср. «словно солнце», «роз огромный ворох», «пустоты — крутые»; повторяемость разрозненных согласных, кажется, не выше обычной. В последней строфе густота их немного слабеет. В первоначальном ст. 18 «Ненавистник солнца, страх» угадывается греческая аллитерация phoibos — phobos; может быть, и за всем сюжетом стоит аллитерированная антитеза «террор — театр», как потом в «Высокой болезни» у Пастернака: «Мы тут при том, что в театре террор Поет партеру ту же песнь, Что прежде с партитуры тенор Пел про высокую болезнь»[360].

Параллели и подтексты

1. В Петербурге мы сойдемся снова; 3. …слово; 4 …произнесем: Чи ми ще зiйдемося знову? Чи вже навiки розiйшлись? I слово правди i любовi В степи i дебрi рознесли! (Шевченко[361])

2. Словно солнце мы похоронили в нем: Еще прежде солнца, Солнце зашедшее иногда во гроб, предвариша ко утру, ищущыя яко дне мироносицы девы, и друга ко друзей вопияху: о другини, приидите, вонями помажем тело живоносное и погребенное… (Икос из триоди цветной во Св. и Великую неделю Пасхи); Под небом Африки моей Вздыхать о северной России, Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил («Евгений Онегин»); Солнце нашей поэзии закатилось (В. Ф. Одоевский; приписывалось А. А. Краевскому). Ср.: Солнечное тело поэта; ночные похороны солнца («[Пушкин и Скрябин]»); И вчерашнее солнце на черных носилках несут («Сестры — тяжесть и нежность…»; последний образ навеян темой борьбы с Пушкиным как солнцем русской поэзии в опере Крученых и Матюшина «Победа над солнцем» — см., например, ремарку: «Входят несущие солнце — сбились так, что солнца не видно»). (Сборник Рюрика Ивнева «Солнце во гробе» вышел только в 1921 году, но возможно, что Мандельштам успел услышать о его проекте.)

3–4. И блаженное, бессмысленное слово В первый раз произнесем; 18. И девическое «ах»: В «Цехе поэтов» существовало правило: всякое мнение о стихах обязательно должно быть мотивировано. На соблюдении этого правила особенно настаивал Мандельштам. Он любил повторять: «Предоставьте барышням пищать: Ах, как мне нравится! Или: Ох, мне совсем не нравится!» Звонок синдика Гумилева, прерывавший оценки «без придаточного предложения», всегда вызывал у Мандельштама одобрение. Не следует при этом забывать, что в первом, «настоящем», «Цехе поэтов», в тщательно отобранном кругу наиболее ярких представителей тогдашних молодых поэтов, «разговор» велся на том культурном уровне, где многое подразумевалось само собой и не требовало пояснений. И тем не менее придаточное предложение считалось необходимым (Г. Иванов. Осип Мандельштам // Новый журнал. 1955. № 43).

5–6. В черном бархате советской ночи В бархате всемирной пустоты: И некий ветр сквозь бархат черный О жизни будущей поет. <…> Волна возвратного прилива Бросает в бархатную ночь (Блок, «Венеция», 3); В пышном бархате ночей, В этом море мощных роков, Много темных есть речей (ср.: 3. бессмысленное слово), Много гибельных потоков. <…> Орион подъемлет щит В царствах мертвенно-безбрежных. Обессилен, город спит Лабиринтом улиц снежных (Лозинский, «Полночь»).

5–6, 7–8. Все поют блаженных жен родные очи Все цветут бессмертные цветы; 31. Все поют блаженных жен крутые плечи: Милая девушка, что ты колдуешь Черным зрачком и плечом (Блок[362]); Мое блаженное плечо (Блок, «Три послания», 1; там же); Черный ворон в сумраке снежном, Черный бархат на смуглых плечах, Томный голос пением нежным Мне поет о южных ночах (Блок, «Три послания», 2; там же); И очи синие, бездонные Цветут на дальнем берегу (Блок, «Незнакомка»).

9. Дикой кошкой горбится столица: Над потрясенной столицей Выстрелы, крики, набат, Город ощерился львицей (Гумилев, «Мужик»).

11–12. Только злой мотор во мгле промчится И кукушкой прокричит: В снежной тьме поет рожок. // Пролетает, брызнув в ночь огнями, Тихий, черный, как сова, мотор (Блок, «Шаги командора»)[363].

18. И девическое «ах»: И встает она из гроба… Ах!.. И зарыдали оба (Пушкин, «Сказка о мертвой царевне»).

19–20. И бессмертных роз огромный ворох У Киприды на руках: Есть роза дивная: она Пред изумленною Киферой Цветет румяна и пышна, Благословенная Венерой. Вотще Киферу и Пафос Мертвит дыхание мороза — Цветет среди минутных роз Неувядаемая роза… (Пушкин)[364].

21. У костра мы греемся от скуки: А над камнем, у костра, Тень последнего Петра — Взоры прячет, содрогаясь, Горько плачет, отрекаясь (Зоргенфрей, «Над Невой», 1920). (Этот подтекст подхватывает тему солнца во гробе, жен-мироносиц и апостолов.)

23–24. И блаженных жен родные руки Легкий пепел соберут: И подруги шалунов Соберут их легкий пепел В урны праздные пиров (Пушкин, «Кривцову»[365]); Размету твой легкий пепел По равнине снеговой (Блок, «На снежном костре»[366]).

25–26. Где-то хоры сладкие Орфея И родные темные зрачки: Твой взор глубок — и не задумчив; пусто в этой светлой глубине. Так, в Елисейских полях — под важные звуки глюковских мелодий — беспечально и безрадостно проходят стройные тени (Тургенев, «Н. Н.», сб. «Senilia»; контрастный подтекст).

29. Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи: ср.: И горят, горят в корзинах свечи («Веницейской жизни…»).

29–32. Но человек не погасил До утра свеч… И струны пели… Лишь солнце их нашло без сил На черном бархате постели (Анненский, «Смычок и струны»).

30. В черном бархате всемирной пустоты: Все