Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров

символическими песочными часами (?), а «Веспер в зеркале» в ст. 25[318] отражением звезды в зеркале ночной воды (??). Он «черный», как «черное солнце» в других стихотворениях 1916–1920 годов (или «ночное солнце» — умирающее и воскресающее искусство). «Жемчуг» — намек на Венецию как «жемчужину Адриатики»[319]; на Венеру, которая, как Венеция, родилась из моря[320]; он умирает, вырванный из раковины и став украшением[321]; по толкованию Н. Я. Мандельштам, «жемчуг живет при контакте с обнаженной человеческой кожей, а если его нет, то жемчуг теряет блеск, цвет и умирает»[322], — намек на нагое тело, упреждающий образ Сусанны. Судьба ложно обвиненной Сусанны напоминает судьбу Ипполита и Иосифа-Осипа, неоднократно варьируемую Мандельштамом[323]. Д. Сегал находил эротический подтекст стихотворения в любви Мандельштама к О. Арбениной с ее «венецианской баутой»[324], но стихотворение писано еще в Коктебеле, до романа с Арбениной.

Стиль очень статичен, с обилием назывных предложений; прилагательных в полтора раза больше, чем глаголов, центральная IV строфа — вовсе без глаголов. В несобственном смысле употреблено лишь около четверти всех знаменательных слов: «темнота» смысла — не от нестандартных сочетаний слов (в тропах), а от нестандартных сочетаний фраз. Гуще всего тропы в V строфе (около 40 % знаменательных слов), скуднее всего в концовке (только одно слово «черный»). Стилистическая кульминация — в уже отмеченном сдвиге «тонкий (метонимия) воздух (метафора) кожи», то есть кожа, тонкая и прозрачная, как воздух; с ней соперничает оксиморон «праздничная смерть». Среди остальных метафор наиболее заметно олицетворение: (веницейская жизнь) «глядит» в двукратное «дряхлое» (= старинное) стекло; среди метонимий — «воздух твой граненый» и уже упоминавшееся многозначное «кольцо». В сочетаниях «тяжелее платины», «тяжелы уборы» прилагательное имеет сразу и прямой, и переносный смысл; слово «голубое» (стекло) в ст. 4 в применении к зеркалу метонимично, в ст. 20 в применении к муранским сосудам — прямозначно. Синекдохи — «человек» (= люди), гиперболы (по-видимому) — «сонных, теплых». Два сравнения — с голубем и с платиной, просопопея — «Адриатика… прости», риторическое обращение — «Что же ты молчишь…».

В синтаксисе резко выделены нагромождением коротких предложений строфы II и VII (в первой они безглагольные, рисуют застывшую картину; в последней глагольные, рисуют кругооборот времени). Им противопоставлены наиболее уравновешенные I, III и отчасти IV строфы (по 2 двустрочных предложения).

Стихотворный размер — 5–6-стопный вольный хорей (образец — «Шаги командора» Блока), нечетные строки в среднем длиннее четных. III и IV строфы выделены укороченными 4-стопными концовками (с контрастными образами «Умирает человек» — «И прекрасное лицо»), серединная IV строфа — вдобавок удлиненная 7-стопной строкой (на необычном четном месте: «Тяжелее платины…» — как будто иконическое выражение тяжести[325]). Ритм 6-стопных строк трехчленный (сильные места на 2, 4 и 6 стопах), но в половине строк присутствует необычная для этого ритма синтаксическая цезура; ритм 5-стопных строк традиционный (сильные места на 2 и 5 стопах).

Фоника гласных: в строфах I–II преобладает ударное О, в III–IV — А и Е, в VI–VII — А; особенно сильно ассонирована на А последняя строка стихотворения («звуковая точка»). В фонике согласных уловимы лишь локальные переклички («жизни мрачной — значение», «холодной — дряхлое»); звуками связаны слова «голубое — голубь» и, может быть, «плащ — плаха»; возможна также анаграмма платины + страха = плаха.

Подтексты и параллели

«Подтекстом» в поэтике межтекстовых связей называем источник цитаты или предмет намека («аллюзии»), содержащиеся в данном произведении, иначе говоря, уже существующий текст, отраженный в последующем, новом тексте.

Как элемент семантики подтекст есть область решения предложенной в тексте загадки, а в более широком смысле — набор необходимых для понимания данного произведения языковых литературных и культурно-исторических «пресуппозиций». Стихотворение «Notre Dame» будет непонятно, если не знать, что такое «подпружные арки» и что говорил Владимир Соловьев о силе тяжести.

В качестве поэтического явления подтекст представляет собой источник дистанцированного повтора, ощущаемого читателем как нечто знакомое и уже слышанное прежде, наподобие отдаленной рифмы: строка Мандельштама «В последний раз нам музыка звучит» вызывает в памяти тютчевский стих «В последний раз вам вера предстоит».

Кроме референциальной и поэтической функций, подтекст несет и третью, «метаязыковую» функцию, когда, вследствие цитатности, в лирике возникает, вопреки мнению Бахтина, так называемое многоголосие, т. е. установка на чужое высказывание и его смысловой и эмоционально-экспрессивный ореол. Полифонический эффект в лирике Белого как следствие поэтического пользования чужим речеведением (т. е. пресловутым «чужим словом») Мандельштам описал за несколько лет до Бахтина в своей программной статье «Буря и натиск»: «В книге „Пепел“ искусно вводится полифония, то есть многоголосие в поэзию Некрасова». В качестве «второго голоса» Мандельштам в одной из своих записей приводил голос Пушкина («Он имел одно виденье, Недоступное уму [так у Мандельштама]») в стихотворении Некрасова «Влас»: «Говорят, ему видение Все мерещилось в бреду».

В качестве «параллелей» к тем или иным отрезкам комментируемого текста приводятся неподтекстообразующие источники, задающие общий языковой или литературно-исторический контекст данного словоупотребления, поэтического мотива, сюжета или темы.

1. Веницейской жизни мрачной и бесплодной: веницейской девы (Блок, «Венеция»)[326]. <…> разврат и мрачный, и глухой, Народов плевелы во времена упадка, Когда порок является во всей Бесстыдно-гнусной наготе своей, Когда веселие — ничто как лихорадка Безумия (Григорьев, «Венеция», пер. из «Ode on Venice» Байрона).

2. Для меня значение светло: <…> красота Венеции и трогает, и возбуждает желания; она томит и дразнит неопытное сердце, как обещание близкого, не загадочного, но таинственного счастия. Всё в ней светло, понятно…; всё в ней женственно… (Тургенев, «Накануне», гл. XXXIII).

1–2. Веницейской жизни мрачной и бесплодной Для меня значение светло; 8. Вынимают из плаща; 15–16. Черным бархатом завешенная плаха И прекрасное лицо: Царица моря предо мной сияла Красой своей зловещей старины… Пришлец из дальней северной страны, Хотел сорвать я жадно покрывало С закутанной в плащ бархатный жены… У траурных гондол дознаться смысла И допроситься, отчего нависло С ирониею сумрачной и злой Лицо палаццо старых над водою, И мрак темниц изведать над землею… // В сей мрак подземный, хладный и немой, Сошел я… Стоном многих поколений Звучал он — их проклятьем и мольбой… И мнилось мне: там шелестели тени! И мне гондолы траур гробовой Понятен стал… <…> прием Волшебного восточного напитка… Нажиться жизнью в день один… Потом Холодный мрак тюрьмы, допрос и пытка, Нежданная, негаданная казнь… О! Тут исчезнет всякая боязнь. // <…> как лик Аннунциаты, Прозрачно-светлый догарессы лик, <…> Пред Гофманом, как светлый сон, возник — Шипок расцвесть готовящейся розы (Григорьев, «Venezia la bella», ст.