Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров

У каждого из нас есть за душой такие стихи, которыми мы наслаждаемся, не нуждаясь в их понимании. Но не нужно думать, что именно к этому стремился поэт. Если бы цель поэзии была в этом, то поэты писали бы на языке заумном или хотя бы иностранном. А если они все-таки хотят, чтобы их понимали, то понимание начинается там, где мы можем пересказать понимаемое своими словами. Но не Мандельштам ли сказал, что когда стихи поддаются пересказу, то это «вернейший признак отсутствия поэзии: ибо там, где обнаружена соизмеримость вещи с пересказом, там простыни не смяты, там поэзия, так сказать, не ночевала» («Разговор о Данте»)? Очень хорошо: значит, в вещи есть поэзия, несоизмеримая с пересказом, и не-поэзия, с ним соизмеримая. Тогда нам важно отделить поэзию от не-поэзии, не правда ли? Выделим не-поэзию в пересказ и скажем: все остальное, что не вошло в пересказ, это — поэзия, сосредоточьте ваше внимание и вкус именно на ней и не тратьте лишние силы на то, чтобы пробираться к ней сквозь толщу не-поэзии: мы облегчим вам путь через эту толщу. А то вдруг вы устанете и залюбуетесь, как поэзией, тем, что на самом деле отлично поддается пересказу.

Другого из нас спросили: «Вы уверены, что когда Мандельштам писал эту строчку с подтекстом, то он действительно помнил и думал, что такой-то образ в ней блоковский, а такое-то словосочетание пушкинское?» Пришлось ответить: нет, вовсе не уверены. Скорее всего, он над этим совсем не думал — точно так же, как мы, говоря, не думаем, в каком падеже стоит то слово, которое мы сейчас произнесем. Не думаем, потому что это наш родной язык, мы сжились с ним и пользуемся им непроизвольно. Но это не значит, что в нашем языке нет склонений и падежей, а в поэтическом языке нет подтекстов. Для самой оригинальной нашей мысли мы не выдумываем небывалые слова, а так или иначе пользуемся готовыми, но в новых сочетаниях. Так и поэт для самого свежего своего чувства пользуется теми образами и словосочетаниями, которые в девяти случаях из десяти уже побывали в употреблении у других поэтов. При этом совсем не безразлично у каких. Мы можем в разговоре сказать «сей писатель», «этот писатель», «эфтот писатель», и собеседник очень хорошо почувствует в каждом выборе слова наше отношение к предмету. Так и для того, чтобы верно почувствовать стихи, нам важно, какой подтекст в них из Пушкина, какой из Некрасова и какой из Федора Сологуба. Если бы поэтический язык Мандельштама был нашим родным, мы опознавали бы это не задумываясь. Но он нам не родной, между ним и нами сменились два поколения, мы читали не те книги и слышали не те речи, какие читал и слышал он. Когда нам кажется, что он писал для нас и мы на лету понимаем все то, что он хотел сказать, это приятный самообман. Его поэтический язык приходится учить со словарем и грамматикой. Словарь, хоть и неполный, — это список подтекстов к его стихам; грамматика, хотя и отрывочная, — это наши беглые указания, где у него необычные метафоры, метонимии, редкие ритмы и теневые рифмы.

Читая стихи, которые нам нравятся, мы чувствуем: это красиво. Некоторым читателям интересно: а почему это кажется нам красиво? Им мы и хотели бы помочь нашим комментарием. Другим, наоборот, приятнее не знать, «как сделаны стихи»: для них поверить алгеброй гармонию — значит утратить пленительные тайны. Им наш комментарий не нужен. Но нам кажется, что в поэзии остается столько тайн, о которых мы даже не догадываемся, что пугаться узнать, что эти стихи написаны ямбом или хореем, — значит не уважать поэзию. А правилам музыкальной гармонии учился не только Сальери, но и Моцарт.

Сведения по текстологии, биографии и проч. сокращены здесь до минимума; это — предметы, о которых лучше напишут другие специалисты. Текст печатается по изданию: Мандельштам О. Собрание произведений: Стихотворения / Сост., подгот. текста и примеч. С. В. Василенко и Ю. Л. Фрейдина. М., 1992. С. 54–55.

Текст[300]

I Веницейской жизни мрачной и бесплодной

Для меня значение светло.

Вот она глядит с улыбкою холодной

В голубое дряхлое стекло.

II 5 Тонкий воздух кожи. Синие прожилки.

Белый снег. Зеленая парча.

Всех кладут на кипарисные носилки,

Сонных, теплых вынимают из плаща.

III И горят, горят в корзинах свечи,

10 Словно голубь залетел в ковчег.

На театре и на праздном вече

Умирает человек.

IV Ибо нет спасенья от любви и страха:

Тяжелее платины Сатурново кольцо!

15 Черным бархатом завешенная плаха

И прекрасное лицо.

V Тяжелы твои, Венеция, уборы,

В кипарисных рамах зеркала.

Воздух твой граненый. В спальне тают горы

20 Голубого дряхлого стекла.

VI Только в пальцах роза или склянка —

Адриатика зеленая, прости!

Что же ты молчишь, скажи, венецианка,

Как от этой смерти праздничной уйти?

VII 25 Черный Веспер в зеркале мерцает.

Все проходит. Истина темна.

Человек родится. Жемчуг умирает.

И Сусанна старцев ждать должна.

Структура и смысл

В одной из рукописей — помета: «Коктебель. 1920»[301], т. е. стихотворение написано весной или в начале лета 1920 года у М. Волошина; может быть, толчком послужили его книги с репродукциями итальянской живописи. Соседняя Феодосия, бывшая генуэзская колония, казалась Мандельштаму «разбойничьей средиземной республикой шестнадцатого века» («Феодосия», гл. «Начальник порта»). Кроме того, важны были ассоциации с «северной Венецией», Петербургом, — тоже умирающей культурой (по А. Ахматовой, Мандельштам изобразил Петербург как «полу-Венецию, полутеатр»; впрочем, Мандельштам покинул Петербург в 1918 году, когда это умирание еще не стало общим местом). Архаизм «веницейский» отсылал, в частности, к «Петру и Алексею» Мережковского с его эсхатологическими темами.

Центральная тема стихотворения — «праздничная смерть» культуры; все стихотворение представляет собой развертывание этой темы в ряде статических образов, напоминающих описания картин и их деталей. От самого широкого поля зрения к самому узкому эти образы располагаются так: (а) мироздание: Сатурново кольцо, черный Веспер; (б) земной круг: голубь Ноева ковчега, Быт 8:11; (в) море: Адриатика зеленая; (г) сад?: Сусанна и старцы, Дан 13; (д) площадь: театр, вече, казнь на плахе, умирающие и мертвые на кипарисных носилках, свечи в корзинах (?); (е) комната: спальни, тяжелые уборы, зеркала