И солнце взойдет. Она - Варвара Оськина

– Энн…

– Поэтому ты задолжала мне праздник!

– Но…

– Возражения не принимаются. Через час я прибываю на вокзал в Монреале и очень надеюсь, что к шести вечера моя волшебная подружка сможет уделить мне несколько часов своей жизни.

– Ты сумела выбраться из Квебека? – удивилась Рене, хотя сердце кольнуло неприятным чувством тревоги вперемешку с обидой.

– Ну, в отличие от автодорог, рельсы стабильно лежат в своей колее и не стремятся унести вас в первый встречный кювет. Короче, я взяла один билет на «Полярный экспресс». Так что, надеюсь, на этот раз ты не сбежишь, Русалочка. Иначе я отращу тебе обратно положенный эволюцией хвост и…

– Хорошо-хорошо! – перебила Рене, не в силах вынести очередное шутливое сравнение. – В полседьмого. «Безумный Шляпник», недалеко от больницы.

– Замётано, Алиса. Кролик будет без опозданий.

На этом звонок оборвался, а потому Рене не успела остановить непонятную игру, но зато ничто не помешало закатить глаза и показать язык всё ещё светившемуся экрану, заслужив высокомерный смешок направлявшейся куда-то Хелен. Итак… Новый год!

К сожалению, улизнуть без лишнего внимания не вышло. Прямо в дверях Рене оказалась схвачена цепкими пальчиками чем-то расстроенной Роузи, отчего вертушка застопорилась и послышался недовольный гомон застрявших между стеклянными стенками посетителей.

– Пошли, посидим где-нибудь? – печально вздохнула медсестра, когда они выбрались в сумрак зимнего вечера.

С неба хлопьями валил снег, который постепенно становился всё реже. Близился конец апокалипсиса, но больница пока была окружена сугробами, словно бастионом. Бросив удивленный взгляд на необычно грустную подругу, Рене хмыкнула.

– Я смотрю, без Ланга в апатию впало не только наше отделение, но и больница целиком. Давно не тренировала жаргонный французский?

– Кто-то, кажется, набрался у гадюки язвительности? – прищурилась Роузи. – Что, поездка в Квебек прошла продуктивно?

– Мы достигли некоего консенсуса, – обтекаемо ответила Рене, за что получила тычок под рёбра. – Но, на самом деле, ничего не понятно. Я узнала кое-что о нём, он обо мне. И нам обоим предстоит много принять друг в друге.

– Звучит так, будто вы собрались пожениться и завести толпу маленьких лангинят, – немного ехидно хохотнула Роузи, а потом вдруг подняла голову и прищурилась. – Оу! О-оу! Только не говори, что… Святые капилляры!

– Нет! Нет-нет! – Рене поторопилась откреститься от догадок, чем вызвала ещё больше подозрений со стороны подруги. Так что ничего не оставалось, как попытаться объяснить хоть что-то. – Да, возможно, между нами что-то есть, но я не знаю. Он не говорил. Мы лишь пару раз поцеловались и всё.

Конечно, это было далеко не всё, но рассказывать не свои тайны Рене не собиралась. Тем временем Роузи саркастично хмыкнула.

– Ну, это действительно уже «что-то». Примерно на уровне средней школы. Какая-то чертовщина у вас происходит.

– А у тебя?

– И у меня. – Последовал тяжёлый вздох. – Ал начал с кем-то встречаться, и мы теперь почти не общаемся. Это так странно.

– Похоже, и ты наконец что-то для себя поняла. Верно? – ласково спросила Рене, и ответом ей стал очень тяжёлый вздох давно влюблённой женщины. Так что она взяла подругу под локоть и уверенно зашагала вниз по улице. – Пойдём. С Аланом ты поговоришь начистоту завтра утром, а сегодня я тебя кое с кем познакомлю. Думаю, вы найдёте общий язык…

…То, что столкнуть в одном помещении Энн и Роузи оказалось не самой удачной идеей, Рене поняла уже через полчаса хаотичных посиделок. Девушки, которые буквально с полувзгляда нашли друг в друге родственные души, не сговариваясь, обосновались около бара и теперь то пытались выведать у смущённой подруги, как целуется «зверюга Ланг», то требовали каких-то невероятных коктейлей, вперемешку с тяжкими вздохами о личной жизни. Роузи страдала о главе анестезиологии, Энн думала о чём-то своём не столь определённом и больше абстрактном. Какой-то киногерой в очередной раз покорил сердце саркастичной старшей сестры, и теперь она тайно листала Твиттер актёра. Рене же оставалось молчать, давать редкие комментарии и периодически поднимать бокал с чем-то новым во славу феминизма, женщин или за мир без глупых мужчин. Телефон молчал, Энтони не звонил, но с каждой минутой это волновало всё меньше. И через пару часов, когда в голове окончательно зашумело, а интерьер бара был готов закружиться перед глазами, настроение неумолимо взлетело вверх.

Рене не могла сказать, кому первому пришла в голову дурная идея навечно закрепить этот день девичьего единения в истории человечества. Одно она знала точно – трезвыми их нельзя было назвать даже издалека. Ни когда они с громким визгом вывалились из бара, ни когда едва не рухнули на скользкой полуподвальной лестнице, и уж точно не в моменты скабрезных шуточек. Однако, со смехом перемешивая под ногами рыхлый снег, они упорно пробирались к ближайшему тату-салону.

Это было безумие. Самое настоящее бесшабашное приключение, в реальность которого Рене никак не могла поверить. В половину девятого вечера работали только самые злачные дыры. Но всё же они нашли. Даже без травм спустились по лестнице в закрывавшийся на выходные салон, где, разумеется, услышали категоричное «нет». Ну а дальше всё каким-то неведомым образом вышло из-под контроля, когда Энн подняла на мастера полный невиданной нежности взгляд голубых глаз. И у Рене ушли остатки здравого смысла, дабы не ржать подобно какой-нибудь пьяной девице. Право слово, она же не такая? Она же не станет рисовать на своём теле непонятно что, непонятно где и непонятно зачем? Они пьяны! Им нельзя! Она даже татуировку никогда не хотела, но…

– Что будем бить? – деловито спросил молодой парень, чьи заплетённые в дреды волосы свешивались на лицо. И Рене ответила первой.

– Цветок вишни.

За спиной раздался дружный девичий гогот, который перебило лишь пьяное «ТС-С-С!». Безумие! Господи, какое безумие! Но Рене лишь икнула, откинула с шеи волосы и подставила собственный череп под занесённую над ней машинку. Кошмар…

За ближайшие полчаса она узнала о своём болевом пороге всё, что нужно, и даже немного лишнего, покуда игла вонзалась чуть ли не в мозг. Долбёжка доходила до самой кости и словно выбивала рисунок на оболочке – два крошечных цветка, несколько лепестков и тонкая веточка. Рене бросало то в жар, то в холод, покрывало испариной и мурашками, пока тонкой линией сначала лёг мягкий контур, а потом основной тон. Тёплый. Девчачий. Такой весенний и дерзкий. Никто не обговаривал с Рене эскиз, не рисовал на бумаге или ручкой на теле. Но каждый раз, когда мастер наклонялся забрать новой краски, она видела в зеркале, как на истерзанной коже постепенно обретали знакомую форму с брелока розовые вишнёвые