Повесть о Сонечке - Марина Цветаева

- Сонечка! Держите!

- Ой, что это, Марина?

- Стойте, стойте!

И новый нырок на черное дно, и опять рука в луже, но уже не оловянной, а ртутной - с водой убегающей, играющей из-под рук, несобираемой в горсть, разбегающейся, разлетающейся из-под гребущих пальцев, ибо если первое - от тяжести - осело, второе - от легкости - слетело: с вешалки - как с ветки.

И за первым, осевшим, коричневым, фаевым - прабабушки графини Ледоховской - прабабушкой графиней Ледоховской - не сшитым, ее дочерью - моей бабушкой - Марией Лукиничной Бернацкой не сшитым, ее дочерью - моей матерью - Марией Александровной Мейн - не сшитым, сшитым правнучкой - первой Мариной в нашем польском роду - мною, моим, семь лет назад, девичеством, но по крою - прабабушки: лиф как мыс, а юбка как море

- А теперь, Сонечка, держитесь!

И на уже погнувшейся, подавшейся под тяжестью четырех женских поколений Сонечке - поверх коричневого - синее: синее с алым, лазурное и безумное, турецкое, купецкое, аленько-цветочкинское, само - цветок.

- Марина! - Сонечка, пошатнувшись, а главное ничего не видя и не понимая, ни синевы второго, ни конского каштана первого, ибо градероб - грот, а коридор - гроб... (О, темные места всех моих домов - бывших, сущих, будущих... О, темные дома!.. Не от вас ли мои стихотворные ?темноты?? - Ich glaube an N?chte11.)

Проталкиваю перед собой, как статую бы на роликах, остолбенелую, совсем исчезнувшую под платьями Сонечку полной тьмой коридора в полутьму столовой: освещавший ее ?верхний свет? уже два года как не чищен и перешел в тот свет - из столовой, очередным черным коридором черным ущельем сундуков и черным морем рояля - в Алину детскую - свет! - наконец-то!

Ставлю ее, шатающуюся и одуренную темными местами, как гроб молчащую - перед огромным подпотолочным зеркалом:

- Мерьте!

Жмурится, как спросонья, быстро-быстро мерцает черными ресницами, неизвестно - рассмеется или заплачет...

- Это - платья. Мерьте, Сонечка!

И вот - секундное видение - белизны и бедности: белого выреза и бедных кружев: оборка юбки, вставка рубашки - секундное полное исчезновение под огромным колоколом юбки - и

в зеленоватой воде рассветного зеркала: в двойной зелени рассвета и зеркала - другое видение: девушки, прабабушки сто лет назад.

Стоит, сосредоточенно застегивает на все подробности его двенадцати пуговок обтяжной лиф, расправляет, оправляет мельчайшие сборки пояса, провожает их рукой до огромных волн подола...

Ловлю в ее глазах - счастье, счастья - нет, есть страшный, детский смертный серьез - девушки перед зеркалом. Взгляд - глубочайшей пытливости, проверки всех данных (и не`данных!), взгляд Колумба, Архимеда, Нансена. Взгляд, длящийся - час?

И, наконец: - Чу-удесно, Марина! Только длинно` немножко.

(Длинно` - очень, тех злосчастных ?битюгов? - и носов не видать!)

Стоит, уже счастливая, горячо-пылающая, кланяется себе в зеркале, себе - в зеркало, и, отойдя на три шага, чуть приподняв бока стоящей от тяжести робы - глубокий девичий прабабушкин реверанс.

- Да ведь это платье - бал, Марина! Я - уже плыву! Я и не двигаюсь, а оно уже плывет! Оно вальс танцует, Марина! Нет - менуэт! И вы мне его дадите надеть?

- А как вы думаете?

- Дадите, дадите! И я в нем буду стоять за спинкой моего стула - какие мы с тем стулом были бедные, Марина! - но и оно не богатое, оно только - благородное, это то, в котором Настенька ходила на ?Севильского цирюльника?! еще ее бабушки! (нужно будет вставить!) На сегодня дадите, Марина? Потому что мне нужно будет еще успеть подшить подол.

- На сегодня - и на завтра - и насовсем.

- Что-о? Это - мне? Но ведь это же рай, Марина, это просто во сне снится - такие вещи. Вы не поверите, Марина, но это мое первое шелковое платье: раньше была молода, потом папочка умер, потом - Революция... Блузки были, а платья - никогда. (Пауза.) Марина! Когда я умру, вы в этом меня положите. Потому что это было - первое такое счастие... Я всегда думала, что люблю белое, но теперь вижу, что это была бездарность. И бедность. Потому что другого не было. Это же - мне в цвет, мне в масть, как вы говорите. Точно меня бросили в котел, всю: с глазами, с волосами, со щеками, и я вскипела, и получилось - это. А как вы думаете, Марина, если бы я, например, в провинции этим летом вышла замуж - я знаю, что я не выйду, но если - можно мне было бы венчаться - в синем? Потому что - мне рассказывали - теперь даже в солдатском венчаются - невесты, то есть. Будто бы одна даже венчалась в галифе. То есть - хотела венчаться, но батюшка отказался, тогда она отказалась - от церковного брака.

Решено, Марина! Венчаюсь - в синем, а в гробу лежу - в шоколадном!

========

После платьев настал - желтый сундук.

Узнав, что она едет, я с нею уже почти не расставалась - брала с утра к ней Алю и присутствовала при всей ее остающейся жизни. (И откуда-то, из слуховых глубин слово: r?gne12. Канада, где по сей день вместо vie13 говорят r?gne, о самой бедной невидной человеческой жизни, о жизни дроворуба и плотогона - r?gne . Mon r?gne. Ton r?gne14. Так, на французском канадском эта сонечкина остающаяся жизнь, в порядке всех остальных, была бы r?gne, la fin de son r?gne15. И меня бы не обвиняли - в гиперболе:

Великий народ, так называющий - жизнь.)

- Ну, Марина, нынче я укладываюсь!

Сижу на подоконнике. Зеленое кресло - пустое: Сонечка раскладывается и укладывается, переносит, с места на место, как кошка котят, какие-то тряпочки, бумажечки, коробочки... Открывает желтый сундук. Подхожу и я - наконец посмотреть приданое.

Желтый сундук - пуст: на дне желтого сундука только новые ослепительно-рыжие детские башмаки.

- Сонечка? Где же приданое?

Она, держа в каждой руке по огромному башмаку, еще огромнейшему - от руки:

- Вот! Сама купила - у нас в Студии продавались по случаю, чьей-то сестры или брата. И я купила, убедив себя, что это очень практично, потому что такие толстые... Но нет, Марина, не могу: слишком жJсткие, и опять с мордами, с наглыми мордами, новыми мордами, сияющими мордами! И на всю жизнь! До гробовой доски! Теперь я их продаю.

Через несколько дней: - Ну, как, Сонечка, продали башмаки?

- Нет, Марина, мне сказали, что очень просто: придти и встать - и сразу с руками оторвут. Рвать-то рвали, и очень даже с руками, но, Марина, это такая мука: такие глупые шутки, и такие наглые бабы, и мрачные мужики, и сразу начинают ругать, что подметки картонные, или что не кожа, а какое-то там их ?сырье?... Я заплакала - и ушла - и никогда больше не буду продавать на Смоленском.

А еще день спустя, на тот же мой вопрос: - О, Марина! Как я счастлива! Я только что их подарила. Хозяйской девчонке - вот радость была! Ей двенадцать лет, и ей как раз. Я думала Алечке - но Алечке еще целых шесть лет ждать - таких морд, от которых она еще будет плакать! А хозяйская Манька - счастлива, потому что у нее и ноги такие - мордами.

========

В один из ее предотъездных дней я застала у нее громадного молодого солдата, деликатно присевшего с краю пикейного одеяла, разложив по защитным коленам огромные руки: раки.

- А это, Марина, мой ученик - Сеня. Я его учу читать.

- И хорошо идет?

- Отлично, он страшно понятливый, - да, Сеня?

- Как сказать, Софья Евгеньевна...

- Уже по складам, или пока только буквы?

- Сеня! (Сонечка, заливаясь) Марина Ивановна - потому что эту гражданку зовут Марина Ивановна, она знаменитая писательница - Марина Цветаева, Сеня, запомните, пожалуйста! Марина Ивановна думала, что я вас читать учу, азбуке! Я его читке учу, выразительному чтению... А мы с ним давно-о грамотные, правда, Сеня?

- Второй год, Софья Евгеньевна. Никогда не забуду тот взгляд глубочайшего обожания, которым солдат отметил это ?мы с ним?...

========

- ?Товарищ, товарищ?... А вот меня на улице никто не зовет товарищ, и почти никогда гражданка, всегда - гражданочка - и сразу всякое такое в рифму. Гражданочка-смугляночка (хотя я вовсе не смуглая, это меня только румянец темнит) - или там: миляночка, а один даже целый стих сочинил:

Гражданочка, гражданочка, Присядь ко мне на лавочку, Поешь со мной бараночку!

а я ему: - ?А где бараночка? Обещал - так давай!? - ?А я это только так, гражданочка, для складу, и никакой, к сожалению, бараночки у меня нету, потому что Колчак, сволочь, оголодил, а ежели бы время другое - не только бараночку, а целое стадо бы барано`в вам пригнал - для ради ваших прекрасных глазок. Потому что глазки у вас, гражданочка...? И всJ эти глаза, эти глаза. Разве они уж правда - такие особенные? И почему я только солдатам нравлюсь, и вообще швейцарам, и еще старикам, и никогда, никогда - интеллигентам?

========

Я много раз давала ее протяжное ?Марина... (О, Мари-ина... Ах, Мари-ина!)? Но было у нее другое Марина, отрывистое, каким-то вздрагиванием верхней губы, и неизбежно предшествующее чему-нибудь смешному: ?M'p'н'a (вроде французского Marne) - а вы заметили, как он, когда вы сказали...? Мое имя, бывшее уже дрожанием смеха, уже входившее в смех, так сказать открывавшее руладу, с буквами - пузырящимися под губой.

Моим именем она пела, жаловалась, каялась, томилась, им же - смеялась.