Повесть о Сонечке - Марина Цветаева

- Марина! Значит, вы его - не любите?

Я, полушутя: - - Так люблю, что и сказать не могу. Даже в стихах - не могу.

- Меньше или больше, чем Юру?

(Володя: - Софья Евгеньевна!! Она: - Забудьте, что вы в комнате: мне это нужно знать сейчас.)

Я: - Володя мой друг на всю жизнь, а Ю. А. ни часу не был мне другом. Володю я с первой минуты назвала Володей, а Ю. А. - ни разу Юрой, разве что в кавычках и заочно.

Сонечка, сосредоточенно, даже страдальчески:

- Но - больше или меньше? Больше или меньше?

- Володю - несравненно. - Точка.

- А теперь, Марина Ивановна, я решительно пойду.

========

И - пошло. Так же как раньше они никогда у меня не встречались, так теперь стали встречаться - всегда, может быть оттого, что раньше Володя бывал реже, а теперь стал приходить через вечер, а под конец каждый вечер - ибо дело явно шло к концу, еще не названному, но знаемому.

Отъезды начались - с Ирины.

- Дайте мне, барыня, Ирину с собой в деревню - вишь она какая чахлая. Да разве раздобреешь с советского молочка? (Так в 1919 г. в Москве сами дети прозвали - воду.) А у нас молоко деревенское, и при царе - белое, и без царя - белое, и картошка живая, не мороженая, и хлеб без известки. И вернется к вам Ирина - во-о какая!

Кухня. Солнце во все два окна. Худая, как жердь, владимирская Надя с принаряженной Ириной на руках. Перед ними - Сонечка, прибежавшая проститься.

- Ну, Ирина, расти большая, красивая, счастливая! Ирина с лукавой улыбкой: - Галли-да`! Галли-да`!

- Чтобы щечки твои стали розовые, чтобы глазки твои - никогда не плакали, чтобы ручки что взяли - не отпускали, чтобы ножки - бегали... никогда не падали...

Ирина, еще никогда не видавшая слез, во всяком случае - таких, бесцеремонно ловит их у Сонечки на глазах.

- Мок-рый... мок-рый... Газ-ки мок-рый...

- Да, мокрые, потому что это - слезы... Слезы. Но не повторяй, пожалуйста, этого тебе знать не надо.

- Барышня Софья Евгеньевна, нам на вокзал пора, ведь мы с Ириной - пешие, за час не дойдем.

- Сейчас, няня, сейчас. Что бы ей еще такого сказать, чтобы она поняла? Да, няня, пусть она непременно молится Богу, каждое утро и каждый вечер, - просто так: - Спаси, Господи, и помилуй папу, маму, Алю, няню...

Ирина: - Галли-да`! Галли-да`!

- И Галлиду, потому что она ведь меня никогда Соней не звала, а я не хочу, чтобы она меня забыла, я ведь в жизни так не любила ребенка, как тебя. И Галлиду` (Бог уже будет знать!) Няня, не забудете?

- Что вы, Софья Евгеньевна, да Ирина сама напомнит, еще все уши мне Галлидо`й прожужжит...

Ирина, что-то понимая, с невероятным темпераментом: - Галлида`, Галлида`, Галлида`, Галлида`, Галлида`... (и уже явно дразнясь:) Даллига`, Даллига`, Даллига`...

- Бог с тобой, Ирина! до Бабы-Яги договоришься! - А говорите - забудет! Теперь всю дорогу не уймется. Ну, прощайтесь, Софья Евгеньевна, а то вправду опоздаем!

- Ну, прощай, моя девочка! Ручку... Другую ручку... Ножку... Другую ножку... Глазок... Другой глазок... Лобик - и всJ, потому что в губы целовать нельзя, и вы, няня, не давайте, скажите - барыня не велела - и всJ.

Ну, прощай моя девочка! (Трижды крестит.) Я за тебя тоже буду молиться. Поправляйся, возвращайся здоровая, красивая, румяная! Няня, берегите!

========

Тут же скажу, что Ирина свою Галлиду`, Галлида` свою Ирину больше никогда не увидела. Это было их последнее свидание, 7-го июня 1919 года.

Но около пяти месяцев спустя Ирина, оставленная Сонечкой двух лет трех месяцев, свою Галлиду` еще помнила, как видно из Алиной записи - в ноябре 1919 года.

?У нас есть одна знакомая, которой нет в Москве. Ее зовут Софьей Евгеньевной Голлидэй. Мы в глаза ее называем Сонечка, а за глаза Сонечка Голлидэй. Ирина ее взлюбила. Сонечка уезжала еще и раньше, а Ирина все помнила ее, и теперь еще говорит и поет: Галлида`! Галлида`!?

========

- Володечка, вы никогда не были в Марининой кухне?

- Нет, Софья Евгеньевна. Впрочем, раз, на Пасху.

- Господи, какой вы бедный! И никогда не видели Ирины?

- Не видел, Софья Евгеньевна. Впрочем, раз, тогда же - но она спала.

- Господи, как можно дружить с женщиной и не знать, сколько у ее ребенка зубов? Вы ведь не знаете, сколько у Ирины зубов?

- Не знаю, Софья Евгеньевна.

- Значит, это одна умственность, вы дружите с одной головой Марины. Господи, у кого это была одна голова?!

- У нас с вами, Софья Евгеньевна.

- Дурак! Я говорю: одна голова, без ничего... Ах, это у Руслана и Людмилы! - Как мне бы от такой дружбы было холодно! Ледяной Дом какой-то... О, насколько я счастливее, Володя! У меня и нижняя Марина, хрустальная, фонарная, под синим светом как под водою, потому что ведь это - морское дно, а все гости - чудовища! - и верхняя Марина, над плитой, над пшеном, с топором! с пропиленным коричневым подолом, который - вот - целую! - уважаемая, обожаемая! И ведь только эти две - Марина, эти все - Марина, потому что я вас, Марина, не вижу - только в замке, только на башне...

- В свободное от башни время я пасла бы баранов...

Володя:

- И слушали бы - голоса.

========

По Сонечкиному началу с Володей я отдаленно стала понимать, почему мужчины ее не любят. Всякое недопонимание, всякое противоречие, даже всякое хотя бы самое скромное собственное мнение неизменно вызывало у нее: дурак! Точно этот дурак у нее уже был заряжен и только ждал сигнала, которым служило - все. С ней нужно было терпение, незамечание - Володины терпение и незамечание.

========

Я всегда провожала ее вправо, в сторону Поварской, уходящая Сонечка для меня была светающая Поварская, белая улица без лавок, похожая на реку, - точно никакого влево у моего дома не было.

И только раз случилось иначе: была ночь, и меня вдруг осенило, что я еще не подарила Сонечке своего фонтана.

На совершенно пустой игрушечной лунной площади - днем - Собачьей, сейчас - Севильской, где только и было живого, что хоровод деревец, тонкой серебряной струечкой, двойным серебром: ушным и глазным, - сплошным...

- Фонтан, Марина?

- Маринин фонтан, Сонечка! Потому что в этом доме Пушкин читал Нащокину своего Годунова.

- Я не люблю Годунова. Я люблю - Дон-Жуана. О, какое здесь все круглое, круглое, круглое!

И - точно ветром отнесло - волной вынесло - как-то без участья ног - уже на середине площади.

И вот, подняв ручку на плечо невидимого и очень высокого танцора, доверчиво вложив ему в руку - левую, чуть откинув стан на его невидимую левую, чуть привстав на носках и этим восполняя отсутствие каблуков, овеваемая белым платьем и овевая меня им...

Она его, фонтан, именно обтанцовывала, и этот фонтан был - урна, это было обтанцовывание урны, обтанцовывание смерти...

Das M?dchen und der Tod7.

========

- Марина, всJ у меня уменьшительное, все - уменьшительные: все подруги, вещи, кошки, и даже мужчины, - всякие Катеньки, кисеньки, нянечки, Юрочки, Павлики, теперь - Володечка... Точно я ничего большого произнести не смею. Только вы у меня - Марина, такое громадное, такое длинное... О, Марина! Вы - мое увеличительное.

========

Сонечка часто думала вслух, я это сразу узнавала по ее отсутствующим, донельзя раскрытым спящим глазам, глазам - первого раза (?Разве это бывает - такие метели, любови...?).

Тогда она вся застывала, и голос становился монотонный, насказывающий, тоже спящий, как глаза, голос, которым матери убаюкивают детей, а дети - себя. (А иногда и матери - себя.) И если она на реплики - мою или Володину - отвечала, то делала это как-то без себя, тоже во сне, без интонации, как настоящая сомнамбула. Нет, не думала вслух, а вслух - сновидела.

- ...Вот одного я еще никогда не любила - монаха. Не пришлось.

- Фу, Сонечка!

- Нет, Марина, вы не думайте - я не про православного говорю, бородатого, а про бритого: католического то есть. Может быть совсем молодого, может быть уже старого - не важно. В огромном, холодном как погреб монастыре. И этот монах один живет - была чума и все умерли, вымерли, он один остался - творить Божье дело... Один из всего ордена. Последний. И этот орден - он.

- Софья Евгеньевна, - трезвый голос Володи, - позвольте вам сказать, что данный монастырь не есть весь орден. Орден не может вымереть оттого, что вымер монастырь. Может вымереть монастырь, но не орден.

- Последний из всего ордена, потому что вымерли все монастыри... Две тысячи триста тридцать три монастыря вымерли, потому что это средние века и чума... А я - крестьянка, в белой косынке, и в полосатой юбке, и в таком корсаже - со скрещенными лентами - и я одна выжила из всей деревни - потому что монахи всJ вокруг зачумили (о, Марина, я их безумно боюсь! Я говорю про католических: птицы, черти какие-то!) - и ношу ему в монастырь - молоко: от последней козы, которая еще не, - просто ставлю у порога его кельи.

- А ваш монах - пьет молоко? - Володя с любопытством. - Потому что ведь иногда - пост...

- ...И вот, я однажды прихожу - вчерашнее молоко не тронуто. С бьющимся сердцем вхожу в келью - монах лежит - и тут я впервые его вижу: совсем молодой - или уже немножко состарившийся, но бритый - и я безумно его люблю - и я понимаю, что это - чума.