Любовь и французы - Нина Эптон

Средневековую грубость нравов еще не успели окончательно изжить; грубый средневековый хохот был подхвачен гением Рабле и изобретателями низкопробных розыгрышей — низкопробных, по крайней мере, с современной точки зрения, о чем читатель может судить на основании следующих примеров.

Во времена Генриха II придворный шут по имени Брюске отправился в Рим в свите кардинала Лотарингского. Спустя несколько дней после отбытия его высокопреосвященства форейтор привез известие о скоропостижной смерти Брюске вместе с его последней волей (эта шутка была делом рук маршала Строцци). В завещании шут просил короля, чтобы тот милостиво позволил его вдове занять его должность, но с условием, чтобы она вышла замуж за форейтора, который это завещание привезет. Генрих II в точности выполнил пожелания своего шута, и мадам Брюске целый месяц прожила с форейтором, пока Брюске не вернулся из Италии и обман не раскрылся! Брюске отомстил, подняв панику в папских владениях. Он послал Его Святейшеству подложное письмо, в котором утверждалось, будто Строцци принял мусульманство, носит тюрбан и собирается вместе с мусульманским флотом бомбардировать Остию. Впоследствии — ко всеобщему облегчению — выяснилось, что Строцци был в Кале.

Готовясь принять испанского посла, Анна Бретонская выучила наизусть небольшую речь на испанском языке, написанную для нее сеньором де Гринье. Когда сия речь прозвучала из уст очаровательной, немного жеманной королевы, посол насилу мог скрыть удивление, поскольку Гринье приправил свое творение словечками, менее всего приличествовавшими истинной леди! Король, Людовик XII, был заранее предупрежден о шутке Гринье, но только посмеялся и совершенно забыл предупредить королеву. Когда Анне стало известно об этом розыгрыше, она потребовала немедленной отставки Гринье; Людовик, который сам был виноват немногим меньше, вступился за придворного, но посоветовал ему не показываться при дворе, покуда буря не стихнет. Случай этот вызвал много смеха, поскольку Анна постоянно упрекала придворных поэтов за распущенность; Жану Маро она приказала написать Doctrinal des dames[89], в котором говорилось о целомудрии в словах, мыслях и поступках. Вскоре после ее смерти языки развязались, Маро тогда отмечал: «Что касается любви, то красивых слов о ней больше не говорят».

Маргарита Валуа, первая жена Генриха IV, вся без остатка отдавалась этому ренессансному духу забавы. В дни ее юности за ней ухаживал дворянин по имени Селиньяк. Маргарита никогда не принимала его чувства всерьез, и это обижало молодого гасконца. Однажды она спросила язвительным тоном: «Что вы можете сделать, чтобы доказать свою любовь?» — «Все что угодно»,— ответил влюбленный. «Проглотите яд?» — «Да, если вы позволите мне вздыхать у ваших ног».— «Хорошо, значит, вы сделаете это»,— сказала Маргарита и велела ему через три дня явиться к ней. За это время она приготовила особенно сильное слабительное. Зелье в красивом кубке было торжественно вручено влюбленному, который после этого не мог выйти из уборной в течение двух часов... После такого унижения гасконец никогда более не смел показываться на глаза своей жестокой возлюбленной. Впоследствии он стал французским послом в Турции.

Эти грубые шутки проделывались не только при дворе. Филипп де Вессьер{61} рассказывает, как сельский дворянин, приехав с визитом к бальи{62}, прикинулся больным и несколько дней прожил у него как король, пока бальи не заявил, что один из его отпрысков подцепил чуму, после чего «больной» вскочил с постели, потребовал свою лошадь и умчался в свое поместье бешеным галопом!

После хорошей попойки откалывали еще и не такие шуточки. Вот характерный пример: Гийому де Монтема, владельцу замка Пенн в Аженэ, доложили, что монах из находившегося поблизости монастыря вот уже три дня живет с общедоступной девицей. Дворянин с компанией добрых приятелей осадил дом, где скрылись прелюбодеи. Монах выскочил в окно, однако был вскоре пойман, с него сорвали одежду и, надев на шею веревку, под грохот сковородок и кастрюль препроводили в обитель. Проститутку вели рядом с ним.

Обычаи были грубыми как среди знати, так и среди деревенских жителей. В День избиения младенцев мужчины имели право, застав врасплох своих служанок, шлепать их по ягодицам. Женщины, которых задевал этот возмутительный обычай, вынуждены были вставать с рассветом или же всю ночь не ложиться в постель. Клеман Маро{63} в одном из своих стихотворений предупреждает Маргариту Наваррскую{64}, что намерен «устроить ей избиение младенцев», потому что ему очень бы хотелось иметь возможность видеть ее «очаровательное тело»{65}. Ее племянник Карл{66}, похоже, прекрасно сумел воспользоваться одной из таких возможностей, так как после он говорил: «Я не могу рассказать вам всего, что видел!»

Для молодых дворян был довольно привычен вид женских форм, поскольку родители, как правило, подыскивали сыну любовницу, когда тот был еще совсем юным. Обычно выбор родителей падал на знаменитую куртизанку, которой и предоставляли посвящать мальчика в тайны половой жизни. Молодой светский дворянин по имени Буйон в своих Мемуарах рассказывает, что родители отдали его на попечение мадемуазель де Шатонеф, чья репутация была притчей во языцех, когда ему было двенадцать лет, и замечает: «Никто и никогда не делал так много для того, чтобы ввести меня в общество и привить мне придворные манеры. Я не могу не одобрять этого обычая. Кто ему не следует, тот не умеет себя вести». (Монтень с отвращением пишет об «этих огромных, наспех сделанных рисунках и картинах, которые распутная молодежь рисует в каждом переходе, на каждой стене или лестнице наших больших домов углем или мелом».)

Простые caroles средних веков сменились множеством новых танцев и сложными придворными балетами. Многие из этих танцев заканчивались поцелуями. В занятном трактате под названием Orchesographie{67}, опубликованном в 1588 году Жаном Табуре, отмечалось, что «танцы — это средство определить, здоровы ли влюбленные и готовы ли к вступлению в брак; по окончании танца партнерам дозволено целовать своих возлюбленных, так что они могут обонять друг друга и таким образом убедиться, что у них свежее дыхание (это самое близкое европейское соответствие древнеиндийскому поцелую-обнюхиванию, какое мне когда-либо попадалось.— Прим. авт.); из этой и других возможностей, возникающих во время танца, ясно, что для надлежащего упорядочения общества чрезвычайно необходимо танцевать».

Однако блюстители морали высказывали совершенно другие мысли по поводу танцев. Мено, знаменитый проповедник, позволял юным девушкам посещать балы только при соблюдении трех условий: они должны были носить плотную вуаль из грубого полотна, чтобы оградить себя от жадных взглядов, надевать перчатки, какие носят работники на полях, чтобы предохранить руки от шипов, и провести три часа в холодной ванне, прежде чем выходить из дома. Святой Франциск Салеский настаивал на предварительной медитации в течение часа и хорошей порке. (Однако никто, похоже, не думал подвергать молодых людей таким унижениям.)

Живописным танцем, исполнявшимся в основном на придворных свадебных торжествах, был «танец с факелами», во время которого пары медленно двигались вперед с зажженными факелами в руках, чрезвычайно озабоченные тем, чтобы не дать своим визави погасить пламя. Volte[90], в которой кавалеру позволялось приподнимать даму, обхватив за талию (в Хэмптон-Корте хранится очаровательная маленькая картина, изображающая королеву Елизавету I, наслаждающуюся этим танцем, напоминающим канкан), была однажды запрещена заседавшими в парламенте Экс-ан-Прованса ханжами. Это вызвало такое негодование жительниц города, что они угрожали объявить забастовку и еп masse[91] удалиться в папский дворец, в Авиньон. (Не отсюда ли берет свое начало песенка о танцах на Авиньонском мосту? Правда, это могло быть как-то связано и с большим борделем, расположенным неподалеку.) Мужчины почти сразу же выкинули белый флаг, и декрет был отменен. Это лишний раз показывает, чего может добиться массовое женское движение, если его участницы в самом деле решительно настроены, но похоже, что у женщин пока еще не было сколь-либо серьезного повода, чтобы объединиться.

С другой стороны, группа аристократок, хоть небольшая, но обладавшая в обществе реальным весом, продолжала начатые средневековыми судами любви литературные традиции, став судьями в вопросах хорошего вкуса и манер. В числе этих женщин были герцогиня де Ретц, герцогиня де Роган, принцесса де Леон и мадемуазель де Сенетер, которые ввели обычай после второго завтрака по два—три часа беседовать с гостями на разные темы, начиная с «источника согласия» — любви. Как отмечал Сен-Марк Жирарден, дамы ухватились за нововведенные идеи платонической любви, чтобы царить в литературном мире, так же как они ухватились за идеи рыцарства, чтобы царить в феодальном обществе. Это была их единственная и довольно ограниченная возможность самоутверждения, благодаря которой суждено было распуститься тепличному цветку французской цивилизации — салону.