Любовь и французы - Нина Эптон

Впечатление было такое, что «интересное положение» стало обычным состоянием для дам, а наряды мужчин были столь же вызывающими. Монтень клеймил позором их нижнюю одежду, бесстыдно подчеркивающую линии тела.

Мода, касавшаяся интимного туалета, в течение века также претерпевала изменения. В первой четверти столетия, как сообщает Жан де ла Монтань в своем Source et origine des с — sauvages et la maniure de les apprivoiser{75}, вышедшем в Лионе в 1525 году, считалось элегантным быть чисто выбритым. Придворные дамы удаляли нежелательные волосы и с верхней, и с нижней половины тела. Однако двадцать лет спустя мода снова переменилась, и Соваль говорит, что они использовали специальную помаду, отращивая волосы непомерной длины на интимных частях тела, так что в них можно было вплетать разноцветные бантики и «закручивать, как усы сарацина».

Дамы стали надевать больше нижнего белья: были изобретены штанишки. Должно быть, это открытие было сделано Екатериной Медичи, когда она однажды решила ехать на охоту, сидя в дамском седле. Супруга Генриха II была небольшого роста и не могла похвастать очаровательной внешностью, только ее стройные ноги были красивы. В ветреную погоду, когда порывы ветра высоко взметали юбки королевы, взорам придворных представало исключительное зрелище. Итак, дамы начали носить штаны, называвшиеся cahons. Читатель может подумать, что блюстители нравственности одобрили столь приличное решение проблемы, вызванной ветреной погодой. И ошибется. «Женщине подобает под юбкой оставлять свои ягодицы голыми,— говорили они.— Она должна не присваивать себе мужскую одежду, но оставлять свой зад обнаженным, как полагается ее полу». Однако другие, как Анри Эстьенн{76}, одобряли такое нововведение. «Эти cahons полезны для женщин — они способствуют опрятности, предохраняют от холода и пыли, а в случае падения с лошади не позволят людям увидеть лишнее. Они также в некоторой степени защищают дам от распутных молодых людей, которые, втихомолку запустив руку под юбку женщине, не смогут больше прикоснуться непосредственно к ее телу». Не похоже, чтобы эта мода добралась до менее состоятельных слоев общества — об этом убедительно свидетельствует поэма Ронсара об amours пастуха и его пастушки; последняя не носила под юбкой абсолютно ничего.

Мужчины носили дублеты, затканные золотом и серебром, и короткие штаны из бархата. Их костюмы были столь же дорогими, как и женские платья, и своим нарядам влюбленные придавали значение столь же важное, как и в средние века. Марсь-яль д’Овернь в ArrKts d'amour[95] подробно останавливается на мелких ссорах из-за подарков — нарядов или драгоценностей, а Луиза Лабе{77} писала о «прелестных изобретениях — новых одеждах, которые доставляют так много радостей любовникам. Надушенные рубашки, модные шляпы... все, что нас привлекает в мужских и женских нарядах, может способствовать зарождению нежного чувства!» Одежда — часть общей гармонии, которой упивается любовь. «Это тоже ради любви — рыцарские турниры и серенады, утренние и вечерние, ради любви мы сочиняем комедии и трагедии, придумываем маски и игры!»

Драгоценностей носили множество — не только как самостоятельные детали туалета, но и для украшения прически и одежды. Бриллианты сверкали на париках придворных дам и на диадемах невест, когда они шли в церковь в голубых мантиях, обшитых жемчугом. Франциск I носил только костюмы, отделанные кружевами и сплошь расшитые драгоценными камнями. Более того, он был очаровательным собеседником и trus galant[96] — утонченным любовником эпохи Ренессанса, унаследовавшим от трубадуров уважение к даме.

Глава 3. Великие любовники

Даже на портретах, написанных в последние годы жизни короля, в его глазах заметен насмешливый огонек; у него чувственный, ироничный рот, слегка искривленный хитрой усмешкой. Эта смесь чувственности и тактичности типична для него, для Маргариты Наваррской — его сестры-писательницы, и в целом для Ренессанса. Но Франциск — читавший Ама-диса и обладавший литературными способностями — упрямо сохранял в себе остатки средневекового рыцарства. Он обожал женщин, но «скромно и с умеренностью», говоря словами его современника-хрониста. Женщины украшали его двор, но никогда не управляли им, и он заставлял своих буйных придворных относиться к ним уважительно.

Этой учтивой галантностью король был обязан не только Амадису, но и мягкому влиянию двух замечательных женщин, которые его воспитывали: матери, Луизы Савойской, и сестры, поэтессы Маргариты. Большинство мальчиков в то время оставалось на попечении матерей только до восьми лет, но Франциск был исключением. Позже его воспитатель, Франсуа де Мулен, подкреплял наставления женщин, не уставая повторять своему царственному воспитаннику, что «женщина была сотворена из ребра Адама, того, что возле сердца — но не из его ноги». Франциск этого никогда не забывал и всегда превозносил дам, которые, как он говорил, «способны, подобно нашим шпагам, придавать нам смелости». Король, воспитанный в женской среде, не мог прожить без женщин ни дня. Франциску нравилось их общество, аромат их духов, их остроумие и красота, и он никогда не проявлял назойливости в тех редких случаях, когда они отвергали его ухаживания (король не только простил, но и выдал замуж, дав ей приданое, целомудренную крошку-вышивальщицу из Амбуаза). Если верить Брантому{78}, отъявленному придворному сплетнику,— как правило, лишь он один брался описывать самые грязные скандалы,— король часто заявлял, что вздернет на виселице любого, кто посягнет на честь его придворных дам.

Одной из наиболее знаменитых любовниц Франциска I была Франсуаза де Шатобриан, которая в возрасте одиннадцати лет вышла замуж за Жана Лаваля, а спустя год произвела на свет дитя. Десять лет спустя до ушей Франциска дошел слух об этой красавице, которая жила с мужем в замке в Бретани. Король решил пригласить обоих супругов в Блуа (двор в те годы вел кочевую жизнь). Амурные подвиги короля были слишком хорошо известны всем, и у Жана Лаваля возникли подозрения. Его супруга до того стеснительна, что не решается показаться при дворе — ответил он своему сюзерену. Но король был не из тех, кто легко отступает, и препятствия только подхлестнули его интерес к этой женщине. Вскоре Лаваль получил второе послание от его величества. Жан решил ехать в Блуа один. Это чрезвычайно раздосадовало Франциска. «Сейчас же напишите своей жене,— скомандовал он,— и попросите ее приехать в Блуа немедленно». Жан послушно написал письмо, которое показал королю, втайне потирая руки. Перед тем как покинуть свою родную Бретань, он придумал одну военную хитрость. Было изготовлено два одинаковых кольца, одно из которых Жан взял с собой, а другое оставил Франсуазе, сказав ей при этом: «Если от меня придет письмо с просьбой приехать в Блуа, но в нем не будет второго кольца, которое я беру с собой, то отвечайте, что вы больны и не можете исполнить повеление его величества, если же кольцо будет в конверте, это будет означать, что все в порядке и вы можете ко мне присоединиться».

Через несколько дней от Франсуазы пришел ответ, написанный, как и было условлено: ей очень жаль, но она нездорова. Франциск попросил Жана снова написать супруге, но Лаваль допустил колоссальную оплошность — посвятил в свой превосходный план камердинера, который, надеясь на щедрую награду, все рассказал королю. Однажды ночью, когда двор собрался на ужин, слуга выкрал из секретной шкатулки Лаваля заветное кольцо, которое затем вернул на место, после того как королевский ювелир в рекордный срок снял с него копию. Франциск злорадствовал, задержал двор допоздна, пел песни собственного сочинения и организовал конкурс галантных историй. «Ах, как бы я хотел видеть здесь, с нами, вашу прелестную жену — выбраться из скорлупы, пожить немного при дворе, это пошло бы ей на пользу. Я умоляю вас, дорогой друг, напишите ей снова... сейчас же!» — настаивал король. Бретонец отвечал: «Разумеется, сир, как вам будет угодно».— «Напишите ваше письмо сегодня вечером, а завтра утром отдайте мне. Я пошлю его со специальным срочным курьером»,— сказал король. Получив письмо и вложив в конверт кольцо, монарх смеялся, как школьник.

Франсуаза прибыла в Блуа, охваченная радостным волнением, и придворные были немало удивлены, увидев, что Жан с трудом скрывает свой страшный гнев. Едва только король, в котором страсть вспыхивала, как порох, взглянул в фиалковые глаза Франсуазы, он тут же влюбился по уши. Дама оказалась не столь робкой, как о ней говорили, но была несговорчива и не собиралась так легко уступать капризу его величества. Королю понадобилось три года, чтобы убедить ее лечь с ним в постель. В наш век, когда любовь нетерпелива, это может показаться удивительным, но Франциск был верным влюбленным, который разделял мнение Гийома де Лорриса о том, что «коль хочешь получить — плати, добыча та вкусней для нас, что в руки нелегко далась». Добродетельных людей Франциск не любил, считая их лицемерами, но не в его правилах было принуждать женщину, так как, по его мнению, величайшее наслаждение любви состояло именно в том, чтобы убедить даму по доброй воле сдать свою крепость.