Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Внимание детей, играющих на улицах беднейших кварталов Лондона в футбол, было в основном обращено на автомобили, часто проезжавшие мимо, и не потому, что машина могла помешать игре, а потому, что автомобилями можно было пользоваться только для правительственных целей, а у большинства жителей Ист-Энда никогда не было ни машины, ни работы в органах государственной власти. Когда автомобиль проезжал по Ист-Энду или по неприглядным улочкам Манчестера, Йорка, Глазго, Ливерпуля или Бирмингема, это могло значить только одно. Дети бросали игру и смотрели, в чей же дом направляются служащие в униформе с ужасными новостями из Северной Африки. Победа Бернарда Монтгомери привела к тому, что число таких визитов резко возросло. Автомобили государственных служащих колесили по улицам Мейфэра, Челси и Найтсбриджа, ведь скорбные вести настигали и представителей высшего класса. «Британия разделена на классы, – сказала Памела Черчилль-Гарриман спустя несколько лет, – но не чувствует этого разделения». Джентри прошли через то же, что и все остальные; их сыны воевали и умирали в Пустыне, как и сыны жителей Ист-Энда[1499].

Памела вспоминала, что рождественские праздники в тот год были если не самыми веселыми, то, по крайней мере, наименее мрачными за прошедшую войну, частично из-за ощущения умиротворения, которое у нее появилось, когда она узнала, что ее браку с Рэндольфом пришел конец, и, хотя Аверелл Гарриман выставил Рэндольфа рогоносцем, в разрыве не были виноваты ни она, ни Рэндольф. «Я постепенно начала осознавать, что между Клемми и Рэндольфом лежало глубокое противоречие, и на самом деле Черчилль души не чаял в своем сыне и делал все возможное, чтобы помочь ему или наделить его всеми благами, какими он мог». Черчилль жил ради своего сына – «как и для любого англичанина, для него сын или старший сын был всем», в то время как Клемми отдавала всю свою жизнь Уинстону; в результате вскоре после свадьбы Памела «ощутила неимоверный антагонизм… глубокие разногласия между Клемми и Рэндольфом». Однажды Рэндольф сказал ей, что его мать ненавидит его и что он знал об этом с тех пор, как Клементина пришла в Итон и ударила его по лицу на глазах других мальчиков. Памела «происходила из обычной английской семьи» и считала подобное заявление «преувеличенным и бессмысленным». Однако «шли месяцы и годы, и я начала осознавать, что в его словах действительно была правда… для Уинстона много значил его старший сын, и единственное, что стояло между Уинстоном и Клемми, был Рэндольф». Уинстон вопреки возражениям Клементины обратился к офицерам, под чьим командованием служил Рэндольф, и сказал: «Я бы хотел, чтобы мой сын уехал со мной на три дня», после чего забрал его с места несения службы, для того чтобы сын сопровождал его в поездке во Францию, Каир и Тегеран. Частое отсутствие Рэндольфа на службе привело к тому, что старшие по званию стали на него «точить зуб», а Клементина, в свою очередь, выражала недовольство Черчиллю, так как опасалась, что в конечном счете критика может обрушиться на ее мужа.

«Очень сложно понять Клемми, – вспоминала Памела, – потому что она мне очень нравилась. Она относилась ко мне с теплом, но была очень странной женщиной. Она посвятила всю свою жизнь служению Уинстону», как и Рэндольф. Памела, когда ей было всего двадцать один год, наблюдала за битвой между Рэндольфом и Клементиной за любовь Черчилля, битвой, которая, с точки зрения Памелы, была бессмысленной, потому что любовь Черчилля к жене и сыну была абсолютной и безусловной, как и любовь к Памеле и ее маленькому сыну. «Я помню, как вошла в его рабочий кабинет и сказала Уинстону, что мы хотим развестись. Он замечательно отреагировал. Он сказал: «Никогда не забывай не только о том, что мы все на твоей стороне, но и о том, что ты мать моего внука». Он имел в виду маленького Уинстона, с которым обожал играть на полу в своей резиденции в Чекерсе. «Уинстон ладил с маленькими детьми лучше, чем Клементина, – вспоминала Памела. – Клемми достаточно прохладно относилась к своим внукам… у нее и правда не было никакой привязанности к младшим домочадцам»[1500].

В середине декабря, когда Роммель отступал, а наступление союзников столкнулось с препятствиями в виде закаленных в бою немцев, дождей в пустыне, грязи и перевалов высоко в горах, Черчилль и Рузвельт начали планировать событие, которому суждено было стать первой встречей «Большой тройки». Пришло время, когда следовало принять окончательное решение по определению будущих стратегических целей в 1943 году. Первым пунктом на повестке дня стоял поиск средств, с помощью которых можно было бы уничтожить немецкие подводные лодки и получить контроль над Атлантикой. Прежде чем планировать какие-либо операции на Европейском континенте, было необходимо одержать победу в войне на море. И сколько солдат и судов ВМС выделить для операций на Тихоокеанском театре военных действий? И что делать с Жиро и де Голлем? Наконец, важным вопросом были дальнейшие действия после очистки Северной Африки от войск стран оси.

Черчилль высказал предположение, что Исландия или Северная Африка могла бы стать отличной площадкой для конференции, но Рузвельт отверг вариант с Исландией из-за «плохого климата» и высокой вероятности обледенения крыльев самолетов (он летал в последний раз накануне избрания на первый срок и не любил летать ни в хорошую, ни в плохую погоду). Обоих лидеров устроил вариант с Северной Африкой. Они пригласили Сталина, но тот отказался, вполне оправданно сославшись на то, что сейчас его главная забота – Сталинград. Сталин тоже боялся перелетов, но сказал, что его должны информировать о всех решениях, которые будут приняты Черчиллем и Рузвельтом, вне зависимости от того, где они решат встретиться. Он также посоветовал своим союзникам не забывать об обязательстве в отношении открытия второго фронта в Европе в 1943 году[1501].

Они решили, что местом проведения встречи, кодовое название Symbol (Символ), станет Касабланка в недавно освобожденном Французском Марокко. Поскольку встреча посвящалась обдумыванию военной стратегии, Рузвельт дал поручение Гарриману информировать Черчилля о том, что президент не желает, чтобы на встрече присутствовали министры иностранных дел. То есть он хотел, чтобы Государственный секретарь Корделл Халл воздержался от участия в конференции. Такое предложение со стороны Рузвельта поставило Черчилля в неловкую ситуацию: Черчилль работал в связке с Энтони Иденом. Гарриману пришлось убеждать Черчилля не приглашать Идена не потому, что Идену было нечего сказать, а потому, что Рузвельт пытался дистанцироваться от Халла, который был «волевым, упрямым и несговорчивым» и, скорее всего, стал «помехой на конференции». Черчилль нехотя согласился. Оскорбленный Халл пожаловался Гарриману, что президент не информирует его о происходящем. Это была правда; Франклин Рузвельт был сам себе Государственный секретарь. Однако же отсутствие Идена на конференции не умерило энтузиазма Черчилля. Он предложил Рузвельту, чтобы они взяли псевдонимы Дон Кихот и Санчо Панса, но официальные лица Великобритании заявили, что подобного рода псевдонимы могут вызвать желание у циничных представителей прессы назвать все предприятие донкихотством. Черчилль согласился и отправил Рузвельту телеграмму с предложением путешествовать инкогнито «как адмирал Q и господин P, с тем чтобы запутать врага… Мы должны проявлять осмотрительность». Хотя Черчилль согласился на то, что Иден не будет его сопровождать, он сообщил Гарриману, что с ним прибудут «несколько личных секретарей», военные картографы и «один или два представителя секретариата Генерального штаба»[1502].

Накануне Рождества Эйзенхауэр уведомил Рузвельта и Черчилля о том, что из-за зимних дождей операцию в Тунисе придется приостановить на два месяца. По иронии судьбы, из-за немцев британские передовые отряды были оттеснены к холму Лонгстоп, с которого был виден Тунис. Кессельринг и Арним вышли из этой гонки победителями. Брук написал в дневнике: «Я боюсь, что Эйзенхауэр как генерал безнадежен. Он полностью погружен в политику и совсем забыл о своих военных обязанностях; боюсь, частично это связано с тем, что он плохо разбирается в военном деле». Свои чувства к Черчиллю Брук выразил в следующих словах: «Возможно, его самый большой недостаток заключается в том, что он никогда не может охватить все дета ли стратегической задачи одновременно. Он всегда фокусирует внимание на отдельных частях целого, в результате у него нет всеобъемлющего представления о проблеме в целом». Однако Брук, рассуждавший столь хладнокровно, как Стэффорд Криппс, подобно Криппсу, не мог постичь премьер-министра. Черчилль не учился ораторскому искусству в военном училище, где офицеров обучают тому, как отделять эмоции от стратегического планирования; не обучался он и адвокатскому делу в суде. Он получил свое образование в палате общин, где оппоненты бросались острыми как ножи словами с целью обезоружить оппонента, загнав его в угол и доказав всю несостоятельность его аргументации. Спустя четыре десятка лет подобных словесных упражнений в палате общин Черчилль мог обращаться с Бруком, прибегая к лести, преуменьшая его заслуги или отчитывая за неудачи. На самом деле у Черчилля была сильно развита интуиция и логическое мышление; он был наделен взглядом художника, который видел ситуацию под мириадами углов, видел ее как в целом, так и в мельчайших деталях. Он изучал всю ситуацию, внимательно просматривая ее на предмет интереса, и если находил зацепку, то останавливался и тщательно взвешивал все за и против, но для Брука этот процесс казался слишком медленным. Благодаря деятельности Брука у Черчилля проявилась еще одна черта. Аргументировав свою точку зрения, словно компромисс был воплощением зла, а высшие военные чины слишком глупы, чтобы осознать безупречность и всю мудрость занимаемой им позиции, он соглашался с их мнением, если ему не удавалось убедить их в правильности своих доводов. Брук не осознавал этого, когда дело касалось стратегического мышления Черчилля, который мог одновременно оценить последствия нескольких стратегических, политических и военных шагов. Бруку казалось, что его просто подталкивали к самому практичному из вариантов[1503].