Смерть зовется Энгельхен - Ладислав Мнячко

— Почему русского? Почему вы говорите о русских?

— А вы разве не русские? — удивился он.

— Русских тут всего два человека. Вы не в Советском Союзе.

— Я никогда не думал, что другой народ может выдержать ужасы партизанской жизни.

— Ваш народ не может?

— Немцы? Нет, мы к этому не приспособлены.

— А вы думали — почему?

— Не думал.

— Жаль. Возможно, до чего-нибудь додумались бы.

— К делу, Володя, — прервал Николай.

Мы обратились к делу. Капитан командовал радиопеленгатором, в его части пятьдесят солдат, четыре унтер-офицера, четыре радиста, кроме него — еще один офицер, лейтенант. Все они специалисты по радиотехнике. А сам он — радиоинженер из Дрездена.

— Из Дрездена, говорите? А где вы там жили?

— На Пирнитцерштрассе.

— А, недалеко от Игагее…

В глазах немца снова появилась слабая надежда.

— Вы знаете Дрезден?

— Знаю. Но вы бы его едва ли узнали. Пирнитцерштрассе больше нет, нет Игагее, нет Цвингера, нет Прагерштрассе, даже Альтмаркета нет…

— Но… позвольте… — удивлялся капитан, — у вас такое произношение…

— Это ничего не значит. Я только «lästiger Ausländer»[13], если вы знаете, что это значит. Я жил в Дрездене полгода, играл там в притоне, о котором вы вряд ли что-нибудь слышали — он назывался «Кафе Атлантик», — так вот, я играл там на гитаре, играл для таких же нежелательных иностранцев, каким был сам. Дрезден был идеальным местом, где можно было укрыться от преследования. Там легко было скрыться среди двадцати тысяч бездельников-иностранцев. Известно вам, что от немцев удобнее всего скрываться в Германии?..

— Так вы были там… были…

— Да, я был в городе в ту ночь. А утром ушел оттуда, прямо сюда. У вас там что, есть кто-нибудь?

— Не знаю, мне не пишут из дому.

— Жена?

— Нет. Мать. Два брата давно погибли. У нее, кроме меня, никого, если только она еще жива.

Николай нахмурился.

— Да перестань ты, мы не в кафе. Спроси его, где расположена его часть.

— Где вы стоите?

Немец размышлял некоторое время. Потом заговорил: недалеко, не более трех километров отсюда.

Николай от удивления даже выругался. Он тотчас же позвал Гришку и отдал ему какие-то распоряжения. Немец все время повторял, что его служба только техническая.

— Почему вы мне говорите это? Вы хотите сказать, что с самого начала были несогласны с Гитлером и его войной, что вы были демократом или, может быть, коммунистом?

— Этого утверждать я, к сожалению, не могу. Я верил Гитлеру. Ему верили почти все немцы.

— Я знал и таких, что не верили ему. Их, правда, было не очень много. Ну, а теперь? Теперь вы верите ему?

— Что теперь… — он махнул рукой. — Какая вам разница, чему я верю, чему не верю. Теперь это никому не интересно.

Николай не принимал никакого участия в допросе, только торопил меня, если ему казалось, что я чересчур медлю. Я видел, что все время он о чем-то сосредоточенно думает.

— Спроси его: знает он, что его ожидает?

— Вы убьете меня. Что же еще, — грустно ответил немец.

— Спроси его: пользуется он авторитетом в своей части, любят его, уважают солдаты?

Немец не понимал смысла странных вопросов Николая. Говоря по правде, не понимал и я, куда клонит Николай, хотя я, кажется, уже научился понимать его с полуслова.

— Думаю, что да, — неуверенно проговорил немецкий капитан. — Однако утверждать не могу, офицер не может знать это точно.

— А как он? Как он относится к солдатам?

— Очень хорошо, — ответил немец.

Николай помолчал. Чего он хочет? Что задумал? Он поднялся рывком.

— Встать! — скомандовал он.

Молодой лесок зашумел.

— Выступать!

Более ста человек стояло на проселке, готовых тронуться в путь. Это были странные люди, странно одетые, странно вооруженные. Капитан был поражен.

— Так вот вас сколько!.. — тихо сказал он.

— Отставить! — приказал Николай. — И ни звука. А теперь спроси его: видел он?

Немец кивнул. Он видел.

— Скажи ему, что мы знаем в лесу каждое дерево, и спроси, думает ли он, что его часть может защищаться против такой силы.

Немец ответил, что все зависит от обстоятельств.

— Мы не знали, что территория эта опасна. Нам говорили о партизанах, но говорили, что они только на самой границе.

— А надписи у дороги вы разве не читали?

— Мы пришли сюда ночью. А на надписи и объявления теперь никто не обращает внимания.

Николай продолжал размышлять о чем-то.

— Спроси: понимает ли он, что немцы проиграли войну?

Немец кивнул.

— И разве не жаль сейчас, за несколько дней до окончания войны, даже капли пролитой крови?

Немец опять кивнул. Да, жаль. Он чувствовал, за этими вопросами что-то кроется. Возможно, у него снова появилась маленькая надежда…

— А разве можно сделать что-нибудь? — спросил он.

— Скажи ему — можно. Если для него пятьдесят человеческих жизней, немецких жизней, дороже его проблематичной воинской офицерской чести, — я сам пойду вместе с ним в расположение его отряда, правда, нам придется окружить немцев, — так вот, если ему удастся уговорить отряд сдаться нам без выстрела, мы разоружим их, уничтожим радиопеленгатор, но людей сохраним, отпустим их на все четыре стороны.

— Ты шутишь, Николай! — прервал я его.

— Переведи все.

Я перевел.

Пленный тоже не поверил в серьезность этого предложения. Раздались и возражения партизан.

— Что еще за церемонии, — возмущался Петер. — Всех перебить!

Многие были согласны с Петером. И я в том числе.

— Молчать! Командир я. Вы что думаете, жаль мне этих немцев? Я о вас думаю. Даже когда нет никакой надежды, немцы защищаются, партизанам никто не сдается.

Немец с интересом наблюдал за спором. Потом спросил:

— А можно всерьез рассматривать это предложение?

— Скажи ему, что я кадровый офицер Красной Армии.

Я не думал, что для немца этого будет достаточно. Но его вполне удовлетворили слова Николая.

— А я? Что будет со мной? — обратился он ко мне.

Я перевел вопрос.

— Смотри, Николай, тут нечисто, — предостерег я командира.

Тот кивнул. Понятно, мол.

— Знаю, Володя. Спроси, что ждет его в случае, если он явится в расположение немецких войск без своего подразделения.

Немец понял. Он опустил голову в знак того, что для него все ясно. Военный суд… его разжалуют…. смертный приговор — расстрел, и не исключено, что предшествовать этому будет гестапо.

— Значит, надежды у него никакой?

Немец грустно покачал головой. Никакой. Он совершил преступление, которое по немецкому уставу карается смертью.

— Скажи, что мы расстреляем его. Ему не повезло, что попался нам недалеко от выселков. Но по крайней мере гестапо он избежит. Он сам видел, что мы не дали мучиться фельдфебелю. Мы люди. Час назад мы даже не знали ничего о его существовании. Мы не на их земле убиваем, это немцы убивают во всех странах, куда они пришли.

Немец ничего не сказал.

— Тяжело? — спросил я его.

— Тяжело.

— Скажи, что если он не согласится, хуже ему не будет. Пусть он решит: он и еще пятьдесят немцев — или только он.

Немец все еще размышлял.

— Какие основания у вашего командира настаивать на этом предложении?

— Скажи ему, что не о немцах я думаю. Я думаю о нас, потому и настаиваю.

Мне эти слова показались слишком жестокими, но немцу явно понравилась искренность Николая.

— Но может случиться, что кто-нибудь все же выстрелит, — с сомнением произнес немец. — Пусть ваш командир согласится на такое условие: если ни с кем из партизан ничего не случится, всем немцам сохранят жизнь.

— Кроме вас.

— Кроме меня.

Николай согласился. Это было отчаянное предприятие, оно могло повлечь за собой самые неожиданные последствия.

Но решение Николая было твердым. Как только Гришка вернулся и подтвердил слова капитана, мы тронулись в путь.

— Володя, ты с нами, — решил Николай.

У меня все похолодело. Ведь это сумасшествие! И немцы были бы идиотами, если бы сдались. А если и произойдет чудо, оставлять им жизнь — безумие. Пятьдесят немцев — чего только не натворят они в этой стране, пока все не кончится!

Все, однако, шло гладко и быстро. Капитан шагал между Николаем и мною и уже издалека кричал:

— Nicht schiessen! Nicht schiessen! Kameraden, niht schiessen![14]

Немцы сперва и не поняли, что происходит. Кто был полуодет, кто принялся искать оружие; пленный капитан продолжал кричать «nicht schiessen»; отчаянно лаяли две собаки, из леса со всех сторон выбегали партизаны с ружьями наперевес. Пусть крик капитана вызвал даже минутное смятение среди немцев — в подобных обстоятельствах это означало полный успех. Немцы остановились, подняв руки вверх, перепуганные насмерть. Партизаны окружили их. Кроме двух выстрелов, которыми Петер усмирил свирепо лающих псов, во время всей операции не раздалось ни звука. И вдруг я заметил: радист возится с аппаратами. Я подскочил к нему, растоптал рацию, а самого радиста подтолкнул к остальным.