Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

— Сдается мне, — продолжал приказчик, помолчав, — что дело в шляпе. Вы знать ничего не знаете. Завтра я на час-другой уйду из дома, а когда вернусь — скажу, что дом ваш, и так оно и будет. Старуха, услышав это, тоже сначала перепугалась: как же, мол, она доверит такие сокровища кому попало да как бы я ее не надул. Тогда я сказал, что до тех пор, пока все не будет на месте и пока не придет записка, что лекарства получены, я перетащу к ней в дом вещи вот отсюда — он показал под кровать: дам ей наши вещи в залог. Ей это понравилось, но все равно она еще боялась, тогда я поклялся ей крестом, но, чтобы ее совсем успокоить, придется сходить с ней в церковь. Она хотела идти к самому священнику, но, кажется, удалось ее отговорить.

Снова воцарилась тишина. Волент предоставил своему мастеру возможность думать, а сам спокойно попивал и покуривал; мол, он свое сказал.

Речан несколько раз взглянул на часы, намекая, что время позднее, встал, рассеянно потер вспотевшее темя, постоял немного у стола и вдруг сказал, что должен обо всем как следует подумать. Решение свое он скажет утром.

Волент, скрыв досаду, молча кивнул и поднялся, чтобы проветрить комнату, потому что он тоже собирался спать. Больше он не сказал ни слова.

Речан простился и вышел.

Волент пожелал ему, вернее, буркнул: спокойной ночи.

Жена, к его радости, давно спала, Речан тихонько разделся, юркнул под перину, осторожно накрылся и сразу заснул, как будто в голове у него не было ни единой мысли.

Утром, едва он поднялся, умылся и перекусил, отправился на Парковую улицу. Прошелся по ней, не обратив внимания ни на один из домов, ему даже в голову не пришло спросить, который принадлежит вдове Селмециовой. Он и сам не знал, чего он тут ищет. Из дому он ушел со смутной надеждой, авось здесь что-то его осенит. Но, кроме новых опасений, в голову ему ничего не приходило. Да и чего он, собственно, хотел? Может, увидеть, что здесь на улице кто-то покупает дом, и узнать, что покупают как раз «его» дом и ему больше незачем беспокоиться. Или, может, надеялся, что Волент в конце концов оставит эту сумасбродную идею и сам признает, что был слишком смел, или все решится само собой. Решится в его отсутствие и без его участия.

— Ты ходил посмотреть? — спросила жена, когда он вернулся. Она со счастливой улыбкой поднялась от стола, словно хотела приветствовать его после долгой дороги.

— Чего смотреть-то? — оторопел он.

— Дом, конечно, — засмеялась она, думая, что он скрывает от нее, когда она и так все уже знает.

Тут до него дошло, что Волент его предал. Он почувствовал горечь во рту.

— Ну, какой он? Эва уже одевается, мы тоже пойдем посмотреть. Ой, как я рада, боже мой! — воскликнула Речанова. — Вот это да! Вот это да! Волент просто чудо! Счастье, Штево, такое счастье нам привалило!

— Где Волент? — спросил он деловито.

— Пошел в деревню договариваться со своими дружками.

Его прошиб пот.

Полный негодования, он сначала стоял столбом, потом принялся ходить из угла в угол по кухне, а когда жена не поняла, чего он мечется, гневно начал выговаривать ей, как это они посмели решить такое рискованное дело за его спиной, потому что сам он никогда бы не ввязался в такую опасную сделку.

Разразился ужасный скандал, первая их большая ссора в Паланке. Речан не уступал, он даже сам поражался своему страху и упорству, кажется, впервые в жизни он так наорал на жену, та аж смутилась, хотя, опомнившись, доказала, что умеет кричать не хуже его.

Потом на кухню прибежала дочь Эва и, поняв, о чем речь, тоже набросилась на отца. Тогда Речан отступил и притих. Совесть его была чиста. Когда он вышел во двор, с виду еще рассерженный, и направился к бойне, то уже мог без угрызений совести подумать, что на самом-то деле он был заинтересован именно в таком исходе. Собственно говоря, перед ним уже ночью замаячила надежда, что все произойдет и решится именно так, потому-то он заснул спокойно и беззаботною.

И Эва, дочь, теперь, наверно, поймет, какую жертву он ей принес. Этим он частично искупил свою вину перед ней.

И так как он считал, что совесть у него чиста, то почти весело направился в лавку.

3

Был понедельник, три часа утра, в фарфоровом блюдечке на тумбочке у Речана зазвонил будильник. Мясник вскинулся, быстро перекрыл звонок и взглянул на спящую жену. Та даже не шевельнулась.

Минуту он сидел на кровати и, глядя в непроглядную темноту, сосредоточенно прислушивался, как на улице завывает ветер. Его уже заранее пробирала дрожь. Но подыматься надо, приедут возчики, в пятницу на большом рынке он заказал еще два воза дров. Ему все казалось, что запасено недостаточно, ведь этой зимой, по его подсчетам, топить придется чуть не десять топок. Сколько же все они сожрут дров! Прибавился дом с четырьмя большими изразцовыми печами, камином, большой кухонной плитой; само собой, обогревать нужно и производственный зал, да и здесь придется отапливать: после переезда семьи на Парковую улицу квартира перейдет Воленту.

Кладовая тоже должна быть на зиму полна. Скоро в доме прибавится еще два лица. Волент уговаривает его взять ученика, жена требует служанку. Он заранее знает, что исполнит их желания. Ученик ему нужен. И жене перечить он не будет, чтобы в доме были тишь да гладь.

С конца лета он только о том и думал, как подготовиться к холодным дням да долгим вечерам, и все ему казалось мало. Он привык к тяжелым, затяжным зимам и еще не забыл о войне.

Потом начались хлопоты с новым домом. Особняк он купил, не встретив никаких препятствий, но требовался кое-какой ремонт, надо было достать строительных материалов, подрядить хороших мастеров: каменщиков, электрика, печника, стекольщика, кровельщиков и маляров. Больше всего возни было с пострадавшим от стрельбы фасадом, украшенным замысловатой лепниной в стиле модерн, но и поврежденная крыша, устаревшая и кое-где порванная проводка, да и окна со старомодными резными ставнями потребовали немало забот. Несколько дней он сам разбирал чердак и подвал, забитые всяким хламом и мусором, который пришлось вывозить. В саду также было полно работы — пришлось сгребать и жечь листья. Эти хлопоты поглощали все его время, и лавку по большей части он оставлял на Волента, а тот, как выяснилось, в его помощи и не нуждался.

Речану надо было спешить, чтобы выполнить волю жены и дочери, мечтавших встретить рождество уже в новом доме.

Речан ждал у ворот, укрывшись за угол дома, но все равно не уберегся от мощных порывов пронзительного ноябрьского ветра. Хотя он подкрепился сливянкой и надел полушубок, его трясло от холода, и каждый порыв ветра пробирал до костей. Он был невыспавшийся и голодный. На кухне съел только кусок хлеба, чтобы можно было закурить; поесть надеялся уже с возчиками. Спать ему пришлось меньше трех часов: вернулся он незадолго до полуночи. Все воскресенье провел в особняке. С утра топил печи, сторожил железные корзины с горящим коксом — сушил свежепобеленные стены, — разогревшись, выходил постоять на ветерке и, наверное, простыл.

Правую руку он согревал сигаретой, в левой, одетой в перчатку, держал зажженный керосиновый фонарь. Он вглядывался в темноту и прислушивался. Грохота возов он ждал с нижнего конца Торговой улицы, от реки, вдоль которой шла дорога из города на юго-восток, в самые богатые деревни. Пока ничего слышно не было, от воды подымался густой белый туман, ветер гнал его на улицы вместе с пылью и песком. Там, куда доставал луч фонаря, можно было увидеть мелкие и быстро перегруппировывающиеся ручейки тонкого речного песка. Они шелестели и текли вдоль угла банка, складывались в кучки. Иногда пролетали листья, сухие и затвердевшие, как ореховая скорлупа; если в них попадал песок покрупней, то сумасшедший полет по каменным плитам тротуара сопровождался зловещей трескотней.

— Нехорошая ночь… темная, ни зги не видать, — пробормотал Речан, крякнул и попытался сплюнуть, но было нечем.

Возчики обещались быть в четыре. Точно в четыре, но разве можно им верить? Могли заявиться и раньше. А он не желал, чтобы они в этакую рань колотили в ворота. Возчик, думалось ему, вести себя не умеет, ломится в дом, как в конюшню. Поэтому он и вышел их встречать на улицу. Стоял не двигаясь. Издали он напоминал освещенную статую.

Возы пригрохотали незадолго до четырех, освещенные желтоватым светом тележных фонарей, раскачиваемых ветром. Речан услышал их издалека, у передней пары позвякивали на сбруе бубенчики, будто лошади были впряжены в сани, хотя снега еще не было и в помине, его лишь обманчиво предвещала поздняя луна и тяжелые свинцовые тучи.

Черная темнота, резкий ветер, бубенцы, грохот кованых колес, желтоватые мигающие огоньки… И вдруг что-то Речану сдавило сердце. Словно он видел это где-то совсем в другом месте и очень давно. В голове у него путались забытые картины и отрывки давнишних разговоров, какие-то далекие, но в то же время близкие лица: отца, матери, братьев и сестер. Это длилось мгновение, и тут же он очнулся в ознобе предрассветного ноябрьского утра.