Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

— А что он у вас делает? — спросил кто-то сзади, заикаясь от изумления.

— Спит, — сказала она спокойно и даже не оглянулась.

Речан не нашел, что ответить, и чуть не отрезал себе пальцы ножом. Воспоминание об этом разговоре до сих пор его беспокоило.

— Геть… что, как там живет-может ваш ангелок? Ась? Летает? Или все боженьке молится? — спрашивал Волент весело, пробираясь через дверь на улицу.

— Так, значит. Так чего уж, молится и, наверное, раскаивается… Кается, раз упал, — объяснила она ему сдержанно, глубоким голосом, и никто даже не улыбнулся, как будто в этом было что-то зловещее.

— Ц-ц-ц! — процедил Волент недоверчиво. — Геть, кишасонька[21], этот ваш ангелок, что же, все бездельничает, палец о палец не ударит? Его бы сюда к нам на бойню, геть, здесь бы ему пришлось потрудиться… иштенем — боже ты мой, Волент, и что бы тебе не родиться ангелочком?! Отдайте его, милая барышня, к нам на бойню, пусть хоть раз в Паланке ангелок будет гентешом — мясником, значит, чтобы люди не говорили, что добрый гентеш водит дружбу с чертом…

— У него такие нежные ручки, — не задумываясь, холодно отозвалась Тишлерова, — и он может порезать свои мягонькие пальчики. Ангелы, пан Ланчарич, как вам должно быть известно, ножами не орудуют, поросяток и коровок не убивают. Как это ангел будет резать поросят и коровок. Сами посудите! Да вы недавно уже спрашивали меня уже об этом…

— Чего… а-а-а-а!.. Кому вы это говорите, милостивая, я разве не знаю, что ангелы носят саблю? Огненный такой струмент. И служат жандармами на небесах? Провалиться мне на этом месте, если этот ваш не удрал оттуда… — Он показал на небо… — Или, может, вы держите его под кроватью? — Он подмигнул ей и продолжал: — Ну что ж, пусть молится и кается, а то ведь свои-то схватят его, ух ты — только перья полетят!.. Голову даю на отсечение! Пусть уж ему Бог поможет, если эти, — снова показал он вверх… — офицеры узнают, что он тут внизу спит, там ведь тоже за дезертирство сажают на цугундер. За такое здесь по головке не гладят, такого не терпит ни один режим, чтобы парни заместо армии, да под кроватью… того… чаварговать — бродяжничать то есть, — как… — Голос его затих за стеной, но он и там продолжал весело разглагольствовать. Вероятно, он делал это нарочно, задетый тем, что людей не слишком забавляет его болтовня.

Он подошел к витрине, посмотрел внутрь, подмигнул Речану, помахал кому-то на улице, засунул ручку в зубчатый механизм и медленно опустил желто-красную полосатую маркизу. Внутри немного потемнело, свет стал желтоватый, приветливый. Люди спокойнее оглядывались вокруг, на некоторое время воцарилась тишина, потом послышались более оживленные голоса, как будто все заново знакомились друг с другом.

— Чего-нибудь да выкинул, — сказал Волент, вернувшись, убрал ручку и не торопясь прошел за прилавок.

— Так почему же вы так решили? — спросила Тишлерова безразличным тоном.

— Чего-нибудь да выкинул, — убежденно повторил Ланчарич, — раз задал стрекача и прилетел сюда вниз к барышне…

— Прошу вас, — быстро сказал Речан, повернувшись к хрупкой светловолосой женщине в черном траурном платке, которая от печали и недоедания просто тонула в темно-коричневом, плохо перекрашенном пальто. Женщина, до сих пор отрешенно смотревшая перед собой, оживилась и открыла рот, чтобы что-то сказать, но ее прервал глубокий голос Тишлеровой. Женщина так и осталась стоять с полуоткрытым ртом, словно бы ее кто-то одернул.

— Навряд ли что-нибудь такое, за что его стали бы искать ангелы небесные. Если бы так было, они уже давно бы нашли его. Я думаю, что он, — объяснила она с серьезным видом, — один из тех ангелов-хранителей, что забыли свои обязанности. Кто-то плыл в Америку, упал с корабля и утонул в той большой воде, в море. Ангел-хранитель не выполнил свой долг. Вот ему и стыдно показаться на небе. Я думаю, что это было так; человек, которого он охранял, ехал отсюда в Америку и упал в воду… А ангел здесь — в назиданье другим, чтобы они лучше выполняли свои обязанности, и вы тоже, не так ли, пан Ланчарич?

Волент уперся концом ножа в каменную доску прилавка и хотел уже сказать что-нибудь резкое, но Речан стремительно повернулся к маленькой женщине в трауре, повторив свой вопрос, приказчик тут же опомнился, довольный, что его перебили. Он вздохнул и энергично принялся за работу. На Тишлерову он больше не взглянул, даже тогда, когда подошла ее очередь. Он выдал ей столько мяса, сколько положено на одного, и на этот раз она не возражала.

Довольно долго приказчик держался более приветливо и занимался только работой, лишь время от времени отпуская шутку, чтобы в лавке не было слишком тихо и скучно. Когда хотел, он умел быть вежливым и милым, почти по-мальчишески сердечным и предупредительным.

Он встрепенулся, когда в лавку вошел пожилой мужчина. Волент сразу заметил его, настолько он возвышался над всеми. Спереди над толпой белел его тяжелый, по-стариковски отвислый подбородок, а когда он повернулся — высоко выбритый затылок. Еще в дверях он снял со стриженной ежиком головы венгерское кепи с длинным козырьком, вытер носовым платком лоб, а потом седые волосы, короткие и жесткие, как проволока. Шея у него была могучая, верхняя пуговица поношенной гимнастерки не застегивалась. На нем были военные галифе и тяжелые солдатские ботинки, зашнурованные бечевкой.

Это был Пали Карфф, бывший полицейский. Одно ухо у него было изуродовано, и он им не слышал. Люди знали, что Пали Карфф коллекционирует почтовые марки, предпочитая треугольные экзотические марки колоний, вроде Французской Экваториальной Африки, с пальмами, тиграми, жирафами и прочей живностью. Их красочность отвечала его вкусу, одурманивала его душу и явно отупевший мозг; а экзотические звери в свою очередь соответствовали его хвастливому характеру. Он уже порядком свихнулся и позже действительно кончил в «белом доме», как в те времена называли сумасшедшие дома. Кто знает, правда это или нет, но в Паланке говорили, что такой вот дом, выкрашенный в белый цвет, стоял когда-то в городе Нитре, куда с незапамятных времен паланчане увозили своих сумасшедших. И как всегда бывает, свидетели этому были, да только померли. Душевных болезней люди тогда стыдились больше, чем вшей и чесотки.

Половина города знала о бывшей профессии Карффа и военной карьере двух его сыновей. Болезнь его проявлялась обычно так: стоило ему завести с кем-то разговор, как он начинал всячески поносить марки венгерской королевской и германской почты. Если такие марки попадались ему под руку (а случалось такое часто, ведь тогда их было довольно много), он сладострастно сжигал их, всякий раз приглашая кого-нибудь в свидетели.

У Волента Ланчарича со стариком были старые счеты. Он терпеть не мог Карффа. Как только он увидел в дверях его сильную и в то же время какую-то угловатую фигуру, глаза у него прямо-таки засияли. Он проглотил слюну, зажмурился, сосредоточиваясь. Речан, заметив это, начал переступать с ноги на ногу, чтобы как-то обратить внимание приказчика на то, что ему будет неприятен любой выпад против покупателя, но Волент не обратил на это внимания.

Начал он, конечно, с марок, которых не любил полицейский, и кончил политикой.

— Вы бы Пали-бачи[22], вот как Бог свят, так не говорили, если бы все по-другому обернулось! Вы бы во все горло, до хрипоты, хвалили Миклоша-бачи[23] и Адольфа-бачи[24]. Я-то знаю, что говорю. А сегодня вы говорите так потому, что эта парочка получила под зад коленом, раньше-то вы пели по-другому, я ведь хорошо помню.

— Я? Ну что ты, Волентко, — говорил Карфф ласково, по-стариковски доверительно, желая вызвать сочувствие. Ведь он и приходил-то сюда отчасти из-за этого. Жил он на другом конце города, возле казарм, по дороге сюда, на Торговую улицу, проходил мимо трех мясных лавок, потому что любил ходить именно сюда. Ведь только Волент расспрашивал его о том, о чем ему страстно хотелось поговорить. Здесь ворошили его прошлое, и он мог его объяснить.

— Ты никак не мог слышать, чтобы я говорил такое, — продолжал он, — ей-богу, нет, Волентко. Ты ведь, наверно, помнишь, голова-то у тебя не дырявая, я ведь давно это говорю, я ведь первый здесь сказал, что будет плохо. Но я, сам знаешь, не мог особенно рисковать. Я должен был помалкивать, потому что мой двоюродный братец, бедолага Калман, большевик, сидел в толонхазе[25]… Что я мог? Если ты, сынок, государственный служащий, то должен быть правоверным, а то тебя в момент выгонят, и можешь идти пасти овец. Но ведь, — старик вдруг оживился и счастливо улыбнулся, — когда я однажды был в мозиба — в кино, где показывали тот самый парад, и увидел, как маршируют молодые венгры, то сразу сказал: мальчики, дела плохи, вы идете на убой, на бойню почище, чем были балканские войны и та, Первая мировая, где пришлось воевать мне. Я сразу понял, что их гонят на смерть: все они были крепкие, откормленные, какими бывают солдаты первого призыва, которых посылают на убой. Я сразу понял, что дело швах, войны не миновать, — это точно, я тогда сразу понял, что земля снова требует мяса молодых парней, что ей уже не хватает витаминов. Разве я был не прав? Сколько их погибло? Святый Боже, сколько же их погибло!