История моей матери - Семен Бронин

- Сюда зачем? Пусть в партийный суд обращается.

- Хочет сразу на Дорио выйти. Все знают ваши отношения.

Секретарь не обрадовался этому предпочтению.

- Мне только этого не хватало. Из-за чего подрались хоть?

- Не знаю. Из-за идейных разногласий. Из-за чего дерутся еще?

- Ладно. Пусть с ним Дорио разбирается. Это его уровень: когда в глаз бьют. Что еще нового? Ты из Парижа? Что там?

Фишю скорчил гримасу, означавшую худшее.

- Там все плохо. Ему на вид поставили. За утрату революционной бдительности.

- За что?

- За поездку в Будапешт. В фашистскую Венгрию. Сочли поездку политически неуместной.

- Они ж в курсе были? Он у них отпрашивался.

- Не могут теперь найти протокол заседания. Он у них, оказывается, в черновике был... Ловушка. А теперь в "Юманите" статья будет.

- Для этого и делалось.

- Конечно!..

Они помолчали, взвешивая факты и забыв на время о существовании девушки.

- А зачем он поехал туда вообще? По большому счету?

- Если по правде...- тут Фишю снова оглянулся на Рене: скорее по привычке, чем с опаской,- то венгерка приглянулась, с которой он в Москве познакомился,- и выразительно глянул на товарища.

Тот кивнул: для него это не было новостью.

- Венгерки красивыми бывают,- сказал он.- А бабы его погубят.

- И деньги,- многозначительно прибавил другой: оба они, как два музыканта, разыгрывали концерт по известным им нотам, пропуская, для экономии, отдельные такты и целые фиоритуры.- Валюта.

- А как, с другой стороны, без валюты в чужую страну ехать? - защитил друга Фоше.- Весь вопрос, сколько.

- Много,- сказал Фишю и уже не оборотился в сторону Рене, а показал на нее глазами: ей, мол, ни к чему эти подробности. Фоше призадумался.

- Может, и нам какую-нибудь статеечку тиснуть? На них тоже криминала хватает.

- Куда? В наш "Независимый"? Сен-Дени агитировать не надо. У нас нет национального органа печати - я давно ему это говорю. И потом - как это ты себе представляешь? На пять человек кляузу писать? Это значит на всю партию ополчаться. Им легко на одного всем скопом наваливаться: паршивая овца завелась, чистка рядов - это всегда убедительно и приветствуется. Закон улицы.

- Кто стоит за всем этим?

- Как всегда, Морис, хотя формально это решение Бюро - этот трус всегда общим мнением прикрывается. За ним Жак, а остальные нос по ветру держат.

- А что Москва говорит?

- Говорит в лице Ману, что это наше внутреннее дело: сами, мол, в нем и разбирайтесь. Что в высшей степени подозрительно и доказывает, что они в этом дерьме по самые уши. Если б правда были не в курсе, что само по себе невероятно, то непременно бы вмешались: как это без них такое затеяли?

Секретарь проследил цепочку безупречно выстроенных фактов.

- Все так. Это они предупреждают. Чтоб не зарывался.

- Может, так, а может, уже взялись. Там на предупреждения время не тратят...- и Фишю поспешно встал, услыхав шум в коридоре и чей-то громкий, ораторский по тембру и по постановке голос.- Фонтень идет! Разбирайся с ним - я все это уже слышал!..

- Вот тоже - человек из прошлого,- успел сказать Фоше Рене в промежутке между двумя посетителями.- Был одним из основателей Компартии, а теперь куда деть не знаем. Сейчас будет про учредительный съезд рассказывать...- и переменился в лице в ожидании гостя: сделался любезен, терпелив, участлив...

В комнату вошел крупный осанистый человек с надутым, оскорбленным лицом и глазами, мечущими молнии. Не говоря ни слова, он стал ходить взад-вперед по кабинету, оглядываясь то на Фоше, то на Рене, потом сел избычась, наклонив голову набок и произнес давно ожидаемую фразу:

- Когда я в девятнадцатом году голосовал за присоединение к Коминтерну, я не думал, что в двадцать восьмом, среди бела дня, на заседании комиссии муниципалитета, мне набьет морду кретин из моей же партии! Все! Это последний звонок! Либо он уйдет, либо уйду я и со мной вся фракция!

Секретарь постарался угомонить его:

- Погоди, Фонтень. Нет у нас никаких фракций. Мы едины.

Фонтень поглядел на него зло и косо.

- Хорошо, нет фракций. Можешь называть это как хочешь. Уйдут мои друзья - те, кто голосовал за меня в прошлый раз и будут голосовать в следующий. И мы сообща решим, оставаться ли нам в одних рядах с этим гориллой или действовать самостоятельно. Пусть бедно, но в целости и сохранности! В тесном контакте с вами, конечно, но на безопасном расстоянии. Чтоб нам не били морду при всяком удобном и неудобном случае! Передай это Дорио. Я думал его дождаться, но, видно, не выдержу: все внутри клокочет!

Секретарь снова попытался его утихомирить:

- Погоди, Фонтень. Не кипятись. Мы его взгреем, конечно...

Фонтень поднялся, прошелся по кабинету, глянул недоверчиво.

- Вы, я вижу, все уже обсудили. И решение приняли. Поэтому ты такой хладнокровный.

- Я, Фонтень, всегда хладнокровен. Иначе тут делать нечего. Из-за чего вы поругались хоть?

Фонтень замнулся в себе, мрачно опустил глаза, отвечал с горечью:

- Мы не ругались. В этом-то все и дело, что я с ним не ругался. Я только напомнил ему о социалистических рабочих традициях, а он как услыхал о них, вскинулся как полоумный и подскочил ко мне с кулаками. Они у вас что звереют при одном упоминании о социализме? Нет, это вопрос решенный. Либо я - или, так скажем, мы - либо этот террорист. Надо положить конец безобразию... Я думаю, и вам не нужна сейчас лишняя свара,- прибавил он с неожиданным коварством и злорадством в голосе.- Учитывая ваше собственное положение. Если меня верно информировали о последнем заседании Политбюро! и резко вышел вон, по-прежнему кипя от злости и негодования, но еще и затевая новую интригу.

- Пошел новость разносить,- проводил его секретарь.- Через час все только об этом говорить и будут, и уже ничего не уладишь и не погасишь. Сам себе яму роет.

- А зачем Любэ драться полез? - Рене, как всегда, вступилась за слабейшего.- Драться нехорошо.

- Да, конечно, нехорошо,- согласился секретарь.- Но это Любэ. Он с ходу в морду бьет. Он у нас охранной службой руководит. Знаешь такую?

- Не знаю, но догадываюсь.

- Вот и молодец. Чего не знаешь, о том надо догадываться: всего знать невозможно. На этом месте он хорош - надо было его там и оставить. Я говорил это Дорио, но Любэ, видишь ли, в советники захотелось. Чтоб жене его было что сказать соседям. Ему, конечно, врежут за это, и нам действительно ни к чему эта история - независимо от того, что о нас в Политбюро думают. Но Дорио Любэ не пожертвует. Он сам драться обожает. В демонстрациях вперед лезет и непременно в какую-нибудь потасовку ввязывается. Такой уж у него характер. У каждого политического деятеля свой облик. За это его и любят, в конце концов. Он десять раз в каталажках ночевал.

- Всякий раз выпускают?

- Выпускают, конечно. Фигура национальная. Известен всей Франции, да и за ее границами. Такого отпустят - во избежание неприятностей. Мелкую сошку могут оставить, срок ей влепить, а чтоб страдальца из Дорио делать, популярности ему набавлять? Пресса ведь сразу шуметь начинает... Ну что? Как тебе у нас? Сложно поначалу? Трудно разобраться?

- Не очень. Не знаю только, что я на вашем месте делать буду.

- Ты уже к моему месту примеряешься? - удивился он.

- Вы ж сами сказали.

- Сказал, но не всему же верить, Рене. Запомни это для начала. А еще точнее, ничего не бери на веру. Мы лично верим только Марксу и Ленину потому, что не были знакомы с ними. А если б были, то еще вопрос - может быть, тоже остерегались. Верить надо не людям, Рене, а идеям: эти не подведут. Тем более что их всегда на свой лад перекроить можно.

- Я Дорио жду? - спросила она, покоробленная его цинизмом, к которому не успела еще привыкнуть.- Чего он хочет?

- Посмотреть на тебя,- и глянул многозначительно.- Нам, Рене, нужны настоящие люди, а они на дороге не валяются, их искать надо. У него нюх на таких, он тебя учуял на расстоянии. А когда узнает, что ты в лицее учишься, вообще не отстанет. Любит умных и ученых: питает слабость к образованию. Сам-то он только курсы Коминтерна в Москве кончил - зато учился, говорят, блестяще. Его там на руках носили. Зиновьев про него сказал: наконец-то во Франции настоящий большевик появился. Знаешь, кто такой Зиновьев?

- Нет.

- А Мануильский? Товарищ Ману, как Фишю сказал?

- Тоже нет.

- Ну и не надо тебе пока. А то в лицее проболтаешься. Узнаешь, когда сюда придешь...

Дорио оказался крупным массивным человеком с большим лобастым лицом и недоверчивыми крупными глазами: на первый взгляд неповоротливый, но исполненный внутренней силы, словно собранный в скрытую пружину. От него исходило некое излучение, вербующее ему новых сторонников и почитателей своего рода чувственный магнетизм, привораживающий к себе женские сердца и мужские взгляды. Он умел в два счета завести толпу на митингах, увлечь ее с собой на пикеты и заграждения и действительно был любим рабочими больше всего за то, что первый и без оглядки ввязывался в бой с полицией и вел себя при этом как уличный бретер или мушкетер эпохи Людовиков. По тому как он прошел и сел к столу, было видно, что и в эту минуту он невольно и по привычке взвешивает каждый шаг и вкладывает в него свой природный дар и приобретенное актерское искусство, чтобы опутать очередную жертву, заполучить ее в свои сети.