История моей матери - Семен Бронин

- Нехорошо обманывать.- Рене не хотелось начинать работу в партии с обмана и посылать вверх список несуществующей секции, но она сообразила, что ее идея хорошо согласуется с директивой, спущенной сверху.

- Да я понимаю! - с досадой сказал он.- Какие тут детские секции, когда взрослых раз-два и обчелся! Я Максу так и сказал - это тот, кто нас в департаменте ведет, а он: я сам в таком же положении, такой же ерундой занимаюсь: мне сверху шлют, из Федерации, а тем из Центрального комитета, а кто за ними, одному Анри известно - или кто у них там сейчас за главного. Меняются же все время. Понадобилось кому-то детей в наши дела впутывать: надо и их в революцию вовлекать. Здравый смысл терять начинаем. А что ты хочешь? Наверху те же бездари и чиновники... Есть у тебя кого в список включить?

- Бернара если только.

- Ну если только Бернара, плохо наше дело! - засмеялся он.- Революция, Рене, в опасности...

Пока они шли домой, она окончательно надумала сколотить группу единомышленников и отметить ее рождение шуткой с плакатом: с самого начала задавая тон своей последующей партийной деятельности - тон иронической вольтерьянской насмешки над власть имущими и блестящего филологического изыска...

Идея была хороша, но как всякая другая революционная затея едва не споткнулась о малое - об отсутствие средств и, главное, исполнителей.

Она начала все-таки с Бернара: больше было не с кого. Бернар был старше ее: ему было лет пятнадцать-шестнадцать. Это был задумчивый, угловатый подросток, ни с кем не водивший дружбы и словно застывший в ожидании. Он приходил на собрания ячейки, отсиживал здесь часы: словно отбывал повинность, помалкивал, а, если к нему обращались, поспешно кивал и немедленно соглашался, но так, что никто не знал, о чем он при этом думает. Вообще было неясно, зачем он ходит в ячейку, но об этом здесь не спрашивали и к нему если не привыкли, то притерпелись. Его мать была консьержка в одном из немногих богатых домов Стена. Как-то они возвращались с Рене домой, и из его путаных и невразумительных полуобъяснений-полупризнаний она поняла, что мать его в обиде на жильцов, которые относятся к ней свысока, не как к своей ровне, он же принимает это за должное, но зато всем прочим в жизни тяготится и не знает, чем займется в будущем: у него ни к чему душа не лежала.

Рене пошла к нему: приняв решение, она ни перед чем не останавливалась. Консьержка с сыном жили при подъезде в комнате с кухней: жилье было отделено от лестничной клетки стеклянной перегородкой, через нее можно было наблюдать за входящими в дом, не покидая плиты и готовки пищи. Мать была на своем посту, Бернар - в смежной комнатке: он вышел оттуда неслышно и лишь спустя некоторое время, хотя сразу услыхал, что пришла Рене: решил узнать сначала, для чего именно. Мать слушала Рене недоверчиво, потом с явным недовольством.

- Никуда он не пойдет! - отрубила она, хотя Бернар к этому времени стоял рядом и мог бы сам собой распорядиться.- Что ты предлагаешь? Плакаты срывать? - и закрыла дверь в подъезд, чтоб, не приведи Господь, никто не услышал.

- Не срывать, а переделать. Там приписать кое-что надо. Можно и не снимать, на месте оставить.- Рене была в шутливом настроении и хотела, чтоб другие отнеслись к делу так же.

- За это, милая, оштрафовать могут! - осадила ее консьержка.- И в участок свести. А у меня денег на адвоката нет - вызволять его оттуда... И тебе это ни к чему. Ты, говорят, в лицей попала? - Она глянула на Рене с нескрываемой завистью.- Помогли, наверно?.. И тебя там по головке не погладят, если узнают. Тебе-то это зачем? - сказала она еще раз.- Ты, считай, уже устроена. Это мой балбес,- оборотилась она к неловко молчащему сыну,- никак не определится. Учиться дальше не может: мудрено слишком, а работы подходящей нет. Хорошие места разобраны, а на плохое я его и сама не отправлю...

Бернар все молчал: теперь достаточно красноречиво. Рене поняла, что для нелегальной работы он не годится. Она задала все-таки еще один вопрос:

- А в списки секции его вводить? У нас при ячейке секция организуется.

Бернар задумался над предложением, но ответила снова матушка:

- В секцию можешь включить. В этом как раз ничего плохого. Пусть знают, что есть такой. Запиши и какое-нибудь место ему выдели.

- Заместителем секретаря? - предложила Рене.

- Можно заместителем! - Она повеселела.- Годится. Ответственность небольшая, а место видное. Если понадобится, найдут. Главное, чтоб в списках значился. В Сен-Дени вон в мэрии все красные. Может, и у нас будут. Чего нам бояться - верно, Бернар? Нам терять нечего...

С Бернаром не вышло. Она не знала, к кому обратиться еще, и пустилась во все тяжкие: позвала алжирца Юсефа, за которого недавно заступилась. Тот, хоть и плохо говорил по-французски, сразу понял, о чем идет речь, и замахал руками, как мельница:

- Я политикой не занимаюсь! Это ваше дело - французское. Меня с работы выгонят, если узнают. И меня и всю семью выселят!

- Никто не узнает, Юсеф. Мы все ночью сделаем.

- Ночью?! - еще больше перепугался он.- Чтоб меня полиция в участок забрала! Оттуда еще ни один араб не возвращался! Ты что? С тобой даже стоять опасно! Я тебя не знаю и ты меня не видела! - и огляделся по сторонам в поисках спасения. Он, по обыкновению своему, перебарщивал, но страх его был настоящий и не нуждался в особенном преувеличении.

- В кафе ходишь? - Рене захотелось напомнить ему о недавно оказанной ею услуге.

- В кафе больше не хожу. Мы теперь у себя кофе пьем. У нас один такое кофе варит - закачаешься! Только лицензии нет - для своих только. Ох опять проболтался! - спохватился он.- Не говори никому, а то такой штраф наложат ввек не расплатишься! - и убежал от нее не оглядываясь.

И от него Рене ушла ни с чем. Обращаться было не к кому, и, как многие зашедшие в тупик люди, Рене невольно вспомнила не тех, с кем ее связывали дела, а тех, кто ей хоть немного, но нравился: так, когда прячутся от стражей порядка, ищут в старых записных книжках адреса бывших любовниц. Многие большие дела людей начинаются с любви - если не с большого чувства, то с его проблеска или тени. Она вспомнила Жака, который хоть и не ухаживал за ней по всем правилам искусства, но останавливался возле нее на улице, уделял ей внимание и был непрочь познакомиться поближе. Она не отвечала тогда на его авансы, но и не забыла их - с тем, чтобы теперь о них вспомнить. Со дня знаменитой лекции об Энгельсе прошло два года. Жак сильно изменился за это время, стал реже торчать на улице и не задерживался больше у каждой нарядной юбки - только оборачивался на ходу и провожал очередной собирающийся в складки колокол вдумчивым и пытливым взглядом. Рене повезло, она случайно встретилась с ним возле дома - через пару дней после визита к неприветливой консьержке и неудачной вербовки Юсефа.

Жак был принаряжен: в новой рубашке навыпуск, с черной широкой лентой, повязанной вокруг шеи вместо галстука, в полосатых щегольских брючках, в лакированных штиблетах - все это плохо шло к его простому скуластому лицу, ко времени дня да и к самой улице, с ее выстроившимися в ряд, как за подаянием, бедными обшарпанными домишками. Он кого-то ждал. Рене подошла первая.

- Ты? - удивился он, будто не должен был встретить ее здесь, а ее рассказ и просьбу выслушал с недоверием, которое тоже лишь недавно стало ему свойственно.- Акция-реакция. В общем прикипела ты к ним. А я тут недавно сидел с вашими.

Он сказал это так, будто Рене должна была знать о его отсидке, а она не знала и спросила невпопад:

- За что?

Он уклонился от прямого ответа:

- Да прогулялся, понимаешь, где не надо,- и глянул выразительно.- На три дня задержали - отпустили: сказали, чтоб пришел сегодня. Я вот и иду. Думал: может, слинять, потом решил: нет у них ничего, чтоб засадить меня надолго. В следующий раз - другое дело. А ваши - шумный народ. Большая шишка от вас была, так они тот еще концерт устроили. И не ту баланду им дали и газет, видите ли, нету. Голодовку объявили, песни весь день как оглашенные пели, начальство вызывали - оно к ним бегало. Наши тихо сидят. Могут, конечно, и побузить, если надо, но если нет, то зачем? Сиди не рыпайся, а эти как нарочно шороху подняли. Политики: им чем больше шуму, тем лучше. Что тебе?

- Плакаты дописать. Две буквы подставить. И над ними крючочек.

Он не стал вдаваться в подробности.

- Это тебе художник нужен.

- Чтоб две буквы написать?

- Буквы! У него кисточки должны быть, краски. Это тебе не Энгельса читать. Заплатят что-нибудь?

Рене не была готова к этому самому простому на свете вопросу, но отвечала искренне и с большой долей вероятия:

- Нет, наверно.

- Ваши никогда не платят,- согласился он.- На халяву норовят. Сходи к Леону - может, согласится от нечего делать. Он в клоповнике на Людовике Четырнадцатом живет. Знаешь?

- Нет.

- Клоповника не знаешь? Что ж ты тогда знаешь вообще? А еще революцию делать хочешь,- и рассказал ей, как найти Леона.- Только им одним не обойдешься. Один писать буквы должен, двое на стреме стоять: один в одном конце улицы, другой в другом. Я б тебе дал кого-нибудь, да видишь, мне сейчас не до этого. К Филину обратись: скажи, от меня - он все сделает.