История моей матери - Семен Бронин

- Это та девочка,- спросил он и взыскующе уставился на Рене,- что весь Париж плакатами обклеила?

- Она,- сказал Фоше.- Не весь Париж, но она. И еще трое ребят с нею... Фонтень приходил.

- Жаловаться? Это потом. Сначала это: это важнее,- и показал на Рене, от которой не отрывал пытливого взгляда, будто стремился влезть в ее душу.-И все четверо из юношеской ячейки? Говори, не смущайся.

Рене и не думала стесняться.

- Не совсем так. Сначала обклеили, потом в ячейку вступили.

- Сначала сделали революцию, потом вступили в партию? - Дорио повеселел.- Это по-нашему. А кто они такие? Ребята твои.

- Леон - художник, без работы сидит. А Батист с Люком уличные ребята. Гавроши.

- А ты чем занимаешься?

- Учусь в лицее Расина.

- В лицее Расина? А дружишь с ними?

- Нет. Только для этого познакомилась. Другие не хотели.

- Еще бы! Кто этим заниматься будет? Для других каштаны из огня таскать. А кто познакомил тебя с ними?

- Жак.

- А это кто?

- Был хороший парень. Теперь вор с нашей улицы.

- Вор с нашей улицы. Замечательно.- Дорио получал видимое удовольствие от разговора.- Видишь? А ты мне про Фонтеня. Что такое Фонтень? Вчерашний день, и ничего больше. Ну хорошо, с теми ты только для "акции-реакции" познакомилась. А с Жаком-то у тебя другие отношения. Любовник, небось?

- Да нет! - Рене посмеялась над его предположением.- Нравилась ему чуть-чуть. Ему многие нравятся.

- Но не обошлось без этого. А оно никогда не обходится.

Рене свернула разговор, не дала ему оседлать любимого конька:

- Нельзя ему помочь? Он сидит сейчас.

- Где?

- Не знаю точно. Можно узнать.

- Но в тюряге?..- Рене подтвердила это молчанием.- Можно попробовать.-Дорио помедлил для виду.- Но вряд ли он эту помощь примет. Могут неправильно понять: через полицию же пойдет. Лучше деньги дать. Они каждому понятны. Сколько у тебя? - спросил он Фоше.

- Немного. Франков тридцать.

- Вот и дай их. А она отнесет куда надо.

- Жозефине,- сказала Рене.

- Видишь. Не такое уж это шапошное знакомство: какая-то Жозефина еще объявилась...- И поскольку Рене молчала, спросил: - Ты-то сама чем заниматься хочешь?

- Не знаю. Учусь пока.

- А зачем в политику полезла?

- Для разнообразия... И не люблю несправедливостей. Это ж несправедливо - рабочих шпионами изображать.

- Да уж конечно. Какие шпионы могут быть? Да еще с кинжалами в зубах. Кто теперь через границы с ножами в зубах переползает? Клевета, и ничего больше... Пойдешь к нам?

- Кем?

- Кем придется. На кого выучишься. Ты, главное, учебы не бросай: нам умные и культурные люди нужны. Смотри только, чтоб тебя из лицея твоего не вытурили. За твои художества. Надо как-то маскироваться.

- Она в ячейке под другой фамилией выступает,- сказал Фоше.- По фамилии отчима.

- Видал? Да она прирожденная нелегалка. Ладно, Рене. Ступай и жди от нас сигнала. Можешь считать, ты у нас на крючке - мы от тебя не отстанем. Если захочешь, конечно,- оговорился он.- Насильно мы никого к себе не тащим...

- И что этот Фонтень? - спросил он, когда Рене вышла и с лица его сошла маска добродушного гостеприимного хозяина и очертилась неуютная и пренебрежительная складка.- Как гиря на ногах - Фонтень этот.

- Любэ на него наехал. Глаз ему подбил.

- Это я уже слышал: десять человек по дороге доложили. Любэ, конечно, надо дать по рукам: чтоб не распускал их - надо знать, где можно, где нельзя, но с Фонтенем тоже надо кончать. Небось, снова надумал учить: у него манера такая - вверх палец подымать и двигать им взад-вперед. Школьный учитель - как был им, так и остался.

- Говорит, что нам ни к чему теперь бучу затевать. Учитывая решение Политбюро.

- Так и сказал? - удивился Дорио.- Это он напрасно. Наоборот - самое время. Чем раньше мы от него отделаемся, тем для нас лучше. Он всегда мне в обузу был, а сейчас тем более. Я ж его из жалости подобрал. Меня русские о нем спрашивали, я так и сказал - пожалел, а они не поняли: не знают вообще такого чувства. У них давно к нему претензии - с тех пор, как он в Москву на переговоры ездил и условия Коминтерна не принял.

- Один?

- Один. Сказал, что слишком жесткое подчинение, или что-то вроде этого. Там еще Кашен был - так этот, как старая проститутка, подумал, подумал и подписал, остался на празднование годовщины революции, а Фонтень уехал на неделю раньше.

- За ним шесть процентов голосов? - не столько спросил, сколько напомнил Фоше.

- Было, когда мы позвали его, а когда выгоним, хорошо, если три останется. Те, кого выгоняют, теряют половину обаяния,- и невольно призадумался: применил пророчество к собственной судьбе и персоне.

Фоше угадал ход его мыслей:

- Кто на Политбюро больше всех шумел?

- Да никто не шумел. Там не шумят. Морис мораль читал - в сочувственном тоне: чтоб не обижался. За ним Жак, конечно, стоит. А за тем русские. Не поймешь уже: кто первый, кто второй, кто третий. У Жака нелегальный аппарат и деньги. А Морис так - для вывески и для внутреннего пользования.

- Будешь ответные меры принимать?

- Нет. Без толку. Пока в тень уйду. Сыграю в их игру, покаюсь, признаю свои ошибки. Зачем? Это не даст ничего. Тут надо по-крупному решать: остаемся или откалываемся.

- Раскол?

- Можешь как угодно называть. Но пока рано. Посмотрим, что у русских будет. Все в личности упирается. Я с ними ладил, пока в Коминтерне Зиновьев и Каменев были. С ними можно было дело иметь: живые люди, хотя и чокнутые. А теперь этот - грузин усатый. У него вид, будто он с того света прибыл бесчувственный, как мертвец, и тупой, как ботинок деревянный. Я когда смотрю на него, мне все хочется подойти и в морду ему двинуть, а веду себя как положено, подольщаюсь к нему даже. А он, хоть ему это и лестно, чувствует: вообще чует все, как какое-то животное. С ним я точно уж не полажу и не сговорюсь - новых врагов наживу только.

- Но и без русских нельзя?

- Почему? Они далеко от нас. Можно и обойтись. Подождем, во всяком случае. Может, они сами его кокнут. Потому как он им всего опаснее. У тебя деньги есть?

- Сколько? И зачем, главное? - И секретарь, не дожидаясь ответа, и без того очевидного, снова, во второй раз за вечер, полез в железный ящик.

- Сколько можешь. Но не тридцать франков, как этому бедолаге... Девочка гениальная. Смотри: в два счета разобралась, как за дело взяться и где людей найти, главное. И без большого, заметь, энтузиазма - из чувства справедливости и для развлечения: от нечего делать. Надо будет ее и правда к рукам прибрать. Сделаем ее секретарем девятого района: там место освобождается.

- А куда Роже уходит?

- А хрен его знает. Не то в центральный аппарат, не то в садовники. Наверно, руководство к себе перетянуло. Мне, засранец, не доложился. Я сам на конференцию приеду, речь скажу. Давай деньги, не скупись. У казначея не возьмешь ничего: видеть меня не может - теперь и ты жмотишься? Для дела нужно.

- Какого? Сотня - нету больше.

- Давай двести.

- Это, между прочим, четвертая часть моей зарплаты.

- Тебе прибавим. Мне в форме надо быть - это ж вам всем нужно. Как мне жить вообще? В Будапешт не езди, в бордели не ходи - там тебя журналисты у дверей подкарауливают. Остается в гости ходить - это еще не возбраняется. Пойдем со мной. Там две дамы будут - очень нашей партией интересуются.

- Надежные хоть? В газеты не побегут?

- Нет, за них я спокоен. Из тех, кто себя не афиширует.

- Профессионалки?

- Да как хочешь называй. Для меня все женщины - женщины. Идешь или нет?

- Нет. Я женат. Хватит того, что допоздна здесь сижу,- если изменять начну, тут же выгонит. Они ж чувствуют все - как твой Сталин.

- Придется одному двоих ублажать. Нечего жениться было. Революционер должен отдавать себя целиком делу партии. Тут пятьдесят не хватает. Давай: отнесешь на представительские расходы. И на поправку здоровья лидера...

Рене с трудом разыскала Жозефину: чтоб передать ей денежное пособие. Жозефина жила в фабричном общежитии, расположенном за чертой города, по дороге, ведущей к сельскохозяйственным угодьям. Дом был барачного типа, построен самым простым образом, без всяких ухищрений: длинная коробка с низкой крышей и частым рядом окон, свидетельствующем об узости комнат; удобства были снаружи. Этот барак возвел муниципалитет и гордился им как решением проблемы переселенцев, но жилье это никому еще не принесло счастья, никто не гордился получением здесь места. Из всех видов бедности худшая не та, что граничит с нищетою, а та, что проходит на виду у прочих: то, что ежедневно свидетельствуется людьми, узаконивается в их глазах и унижает и оскорбляет нас всего более: лучше уж с важным видом войти в большой и красивый дом и забраться тайком в тесную и низкую конуру под крышей. Впрочем, счастье трудно сыскать: эта птица вообще редко ночует под нашими стрехами.

Рене спросила, как попасть в общежитие - ей уклончиво ответили, что Жозефину сейчас вызовут. Ей показалось, что девушки, вешавшие белье на веревках, протянутых по двору, не хотели, чтоб она вошла внутрь. Жозефина, вскоре к ней вышедшая, подтвердила ее догадки: