Девятьсот семнадцатый - Михаил Алексеев (Брыздников)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сергеев опорожнил бокал, подумал немного и добавил:
— Ты не думай чего-нибудь. Я сам сейчас революционер. Состою в партии конституционных демократов. Я за разумную свободу. Но чтобы заслужить ее, нам нужно разгромить насильников-немцев. А ты, Гончаренко, состоишь в какой-нибудь политической организации?
— Нет, не состою… Где мне уж!
— Зря. Иди-ка ты к нам. У нас в партии есть простой народ. Есть и солдаты. Теперь, когда большевики губят свободу, всем честным гражданам нужно объединиться вокруг нашей партии, а не сидеть сложа руки.
— Да… Это правильно… Но я разберусь еще.
— Конечно, надо разобраться. Приходи ко мне, я дам тебе партийную литературу, сведу на собрание.
— Значит, по-вашему, нужно драться с большевиками? — недоверчиво спросил Гончаренко.
— Ну, разумеется. Вот я состою членом городского совета. Жаль, что тебя там нет. Ты бы своими глазами увидел, что вытворяют эти гнусные большевики. Они ни с какими авторитетами не считаются. Представь себе, для них, все кто не с ними, — предатели и изменники, а на самом деле — сами предатели и изменники. Какой позор! Наших великих вождей, Павла Николаевича Милюкова и Керенского, Александра Федоровича, людей, всю жизнь посвятивших революции, они именуют врагами народа. Ну, разве не позор? Словом, возмутительно.
— Ну, за что мы, по-вашему, воевали?
— Война должна быть, — не отвечая на вопрос, продолжал Сергеев. — А когда окончится война, когда мы победим, тогда наступит время разобраться во всем. Но не раньше. А теперь не время. Теперь нужно все силы бросить на войну. Большевики мешают, они сеют в стране рознь и вражду. Ты только представь себе, Гончаренко, ведь они считают каждого человека, у которого есть пара лишних штанов, буржуями; а таких, как я, офицеров из народа, объявляют врагами народа. Не удивительно, что за ними иногда масса идет.
— А что же вы думаете делать с большевиками? Ведь они против войны.
— Да. Но пока ничего не поделаешь. И можно сказать, зря мы няньчимся с ними. У революции должны быть железные законы, и таких, как большевики, нужно устранять. Я уверен, что они будут устранены в ближайшие дни.
— А что же вы все-таки думаете делать с ними? — повторил свой вопрос Гончаренко.
— В интересах свободы, равенства и братства, победного окончания войны кое-кого из них нужно арестовать, а иных и расстрелять. Это необходимо для острастки других.
— Выйдет ли у вас это?
— Выйдет — вот увидишь. У нас здесь организован центр друзей свободы и военный комитет. Как только наступит время, а оно приближается, мы будем действовать решительно.
Гончаренко слушал собеседника, смотрел на его погоны и думал:
«Вот офицер Сергеев претив большевиков, а солдат Удойкин почему-то с ними. Отчего это так? Неужели Удойкин на немецкие деньга работает? Нет, врет Сергеев. И какие же у большевиков деньги есть, если у них нет даже тысячи рублей, чтобы выручить товарищей? Что-то неладное здесь. А с другой стороны, откуда у Думы деньги? Нет, надо узнать и выяснить».
— Ты зайдешь к нам, Гончаренко, а тебе я письмо из полка дам почитать.
— А что пишут?
— Да все по-старому, только большевистская зараза начинает косить и там. Батальонный Черемушкин написал мне, что арестовали одного голубчика. И расстреляют, наверное.
— А кто он? Не из нашего взвода?
— Представь себе, как раз солдат нашего отделения. Некий Васяткин. Из вновь прибывших. Такой нахал! Купили, как видно, парня. Ну, а он рад стараться.
— Откуда у них денег столько, чтобы всех покупать? Что-то не верится, — вырвалось у Гончаренко.
— Откуда? Из Германии привезли. Главный большевик, старый каторжник Ленин, в запломбированном вагоне приехал из Германии. Думаешь, с пустыми руками приехал?
«Нет, что-то неладно. Нужно скорее узнать… Завтра же пойду к большевикам и все выясню», — думал между тем Гончаренко.
Вино было выпито, закуска съедена. Они расплатились и вышли из кафе.
— Ну, мне на заседание, — проговорил Сергеев, пожимая руку Гончаренко. — Ты зайдешь ко мне? Не потеряй адрес.
— Как время выберу, зайду обязательно.
— Вот и заходи. Между прочим, от нашего гарнизона в школу прапорщиков нужно десять человек послать. Теперь доступ легкий, принимают с низшим образованием. Если хочешь, я это сделаю. Тебя пошлют.
— Подумаю, господин поручик.
— Ну, уж и господин. Зачем титулование между друзьями? Ты для меня Гончаренко, а я для тебя просто Сергеев. И не больше. Ну, заходи. Пока.
* * *С утра Гончаренко завертелся, как белка в колесе. Много сил и времени отняла врачебная комиссия. Только к полудню он прошел ее. Состояние здоровья его нашли удовлетворительным и постановили выписать в команду выздоравливающих. Пошли опять хлопоты по оформлению перевода. Наконец, он получил путевку и вещи.
Время было уже за полдень, когда он с вещевым мешком за плечами переступил порог госпиталя и вышел на улицу. У подъезда он столкнулся с Марусей. Смущенно поздоровался.
— Здравствуй, Вася, что, на новое житье перебираешься?
— Да, выписали в команду выздоравливающих.
— Почему вчера не пришел?
— Выл занят, Маруся.
— Если бы любил — нашел время. Ведь любишь, скажи?
— Не знаю, Маруся. Ты уж не взыщи.
— Не знаешь. Бедная я, бедная. Зачем ты загубил тогда? Я была девчонкой, а ты меня… А теперь не знаешь?
— Чего же хочешь, Маруся? Я ведь правду говорю.
— Чего хочу? Люби меня, Васенька, больше, ничего не хочу. Ведь любишь! Приходи сегодня вечером. Приходи, милый; буду ждать.
Гончаренко промолчал.
Лицо Маруси потемнею.
— Молчишь, не хочешь?.. Хорошо. Я запомню это.
В голосе женщины слышались слезы.
Гончаренко сделал шаг в сторону, желая уйти.
— Нет, постой, — ухватилась за его рукав Маруся. — Так не уйдешь. Может быть, у меня… под сердцем… — глаза Маруси увлажнились. — Ни за что рожать твоего не буду. Давай деньги, к бабке пойду.
Гончаренко молча достал пачку керенок и передал ей.
Маруся хищно вырвала их, зло посмотрела на него и прошептала:
— Мы еще повидаемся. Этих денег будет мало.
Гончаренко пожал плечами и пошел своей дорогой.
* * *Итти ему нужно было через весь город. Солнце пекло немилосердно. Обливаясь потом, он медленно шел по раскаленным камням мостовой. Устав, он на полпути решил отдохнуть и присел на скамье, в тени одноэтажного каменного дома.
На улице, пустынной и горячей, плавал раскаленный зной. Никого из людей не было видно, и казалось, что жители города все попряталась по квартирам, спасаясь от жгучих лучей.
Гончаренко сидел, придавленный этой жарищей, с тоской думая о дальнейшей дороге. Мимо прошла старушка-армянка в цветном карабахском наряде, с ожерельем золотых монет поверх головной повязки. Она медленным шагом прошла мимо, стройная, сухая, коричневолицая, горбоносая, и не удостоила его даже взглядом.
Невдалеке из-за угла показалась фигура человека на костылях. Послышались звуки заунывной восточной песни. Точно растопленные солнцем, они медленно плыли в струях жаркого воздуха. В тишине отчетливо слышались не только звуки, но и слова песни, тягучей и грустной.
Мэр айреник тшвар антерМэр тшанамуц вотнакох…
Человек приближался. Громче и отчетливее слышались звуки и слова.
«Ишь, распелся, — блеснула в затуманенной голове Гончаренко мысль. — Удивительно, как ему не лень рот открывать».
Человек шел, опираясь на костыли, и продолжал петь все одно и то же.
«Поет… Вот народ-то выносливый».
Человек, поравнялся с ним, продолжая петь. Гончаренко взглянул в лицо певца и, обрадованный, крикнул:
— Арабка… Шахбазов! Здорово, дружище. Ты ли это?
Песня оборвалась. Человек на костылях остановился.
— Да, это я… это я, Айрапет Шахбазов, я. Гончаренко! И тебя узнал. Я, я это. Дай присяду.
Шахбазов присел на скамью, сложил на земно костыли и вполголоса замурлыкал все ту же песню.
— Чего распелся? Не знал, что ты такой певун. В отделении на позиции не пел.
— Да. Запоешь и ты, Гончаренко. Эта песня такая… такая… что все силы наружу рвутся. Ва! Слова у этой песни, такие слова… как острый дагестанский кинжал… Вот, слушай:
Мэр айреник…
— Погоди, — перебил его Гончаренко. Слова, может быть, и хорошие, да не понимаю я по-вашему, по-армянски.
— Хорошо. Я тебе по-русски спою. Я могу.
И Айрапет запел:
Наша родина несчастная, сиротливая,Со стороны наших врагов истоптанная.Ее сыновья сейчас взывают к мести…
— Эх…
— Ишь ты… грустно же тебе, Шахбазов. Понимаю я твое положение. Ишь, ноги не ходят.
— Ноги… Да. А скажи, Гончаренко, правда, что у вас, русских, свобода?