Оборотень (СИ) - Йонг Шарлотта

Он принес свои извинения на отличном итальянском языке, которому так же быстро научился, как и немецкому, открывшему все это джентльмену, и тот обещал хранить секрет, что и исполнил. При этом Перегрин уверял меня, что монотонный обряд похорон вызвал в его уме воспоминания о домашних проповедях и пробудил сидящего в нем демона.

– Как давно это случилось, сэр?

– Около полутора лет тому назад.

– И как он себя вел с тех пор?

– Довольно хорошо. Это время он был занят более важной работой для меня, и благодаря знанию иностранных языков из него вышел прекрасный секретарь; а в бытность его при французском дворе, – самом опасном для молодого человека, – он вел себя очень хорошо. В нем нет расположения к разврату; но он должен быть занят, и когда серьезная работа не наполняет его жизнь, он непременно попадает в беду. Он довел себя до строгого, но вполне заслуженного выговора от принца Оранского за то, что делал гримасы знакомому молодому офицеру во время осмотра. Вся надежда на Бога, если только он останется со своим отцом, у которого понятия о невинной забаве не идут далее почесывания голов у своих свиней!

Что можно было сказать в ответ на это, кроме искренних пожеланий, чтобы послу удалось уговорить своего брата. М-рис Вудфорд думала, что будет лучше, если бы вместе с ним, для усиления его доводов, поехал и ее зять; но в конце концов было решено предоставить этот вопрос решению самой семьи, и д-р Вудфорд только написал майору Окшоту и самому молодому человеку.

Все ожидали с нетерпением результата, и через неделю, рано поутру, прежде ещё чем м-рис Вудфорд вышла из своей комнаты, у ворот дома остановились лошади сэра Перегрина и, как заметила Анна из своего окна, его сопровождала только прислуга.

– Да, – сказал он в сердцах доктору, – можно подумать, что в силу того, что брат мой постоянно питается саут-доунской бараниной, мозги его стали походить на те, которые заключаются в голове одного из его собственных баранов! Просто жалость берет смотреть на человека, готового погубить своего собственного сына и разбить свое сердце из-за строгого исполнения принципа!

– Неужто это так, сэр! Я ожидала, что на него произведет впечатление та перемена, которой вы добились в своем племяннике.

– Он вынес из этого только одно впечатление, что необходимо его скорее взять от меня. Гампширский ум не выносит заграничного воспитания. Старый кромвелианец убежден, что благовоспитанные светские манеры берут свое начало от самого Лукавого.

– Я понимаю, что здесь не могут понравиться придворные манеры Перегрина; я видела, как относился к нему наш добрый сосед, сэр Филипп Арчфильд; но хотя никакая сила не в состоянии сделать из него обстоятельного, провинциального юношу во вкусе его отца, все же он должен предпочесть светского молодого человека прежнему бесенку.

– Так я и говорил ему, но это было все равно, что обращаться к стене. Его долг, твердит он, воспитать своего наследника в угодной Богу простоте.

– Простота очень хороша, если начать с нее; но раз этого нет, к ней трудно возвратиться.

– Вот этого-то и не может понять мой брат. Тут ничего более не сделаешь и вся моя надежда на то, что вы, сэр, вместе с вашими дамами останетесь его друзьями и сделаете все зависящее от вас, чтобы жизнь была для него более сносною и чтобы он привык к терпению.

– Будьте уверены, сэр, мы сделаем, что можем; если бы я только мог ждать от этого большой пользы.

– Мой брат ценит вас больше, чем вы полагаете; а на вас, мистрис, бедный мальчик смотрит с самою живою признательностью. Даже его мать в выгоде от того, что он относится к вам с таким уважением. Перегрин стал тише и окружает ее таким вниманием, какого она еще не встречала со стороны других сыновей. Бедная женщина! Кажется, ей нравится это, и в то же время она не знает – как быть, считая это французскими манерами. Мне еще остается просить вас, достопочтенный сэр, об одном большом одолжении. Вы, конечно, видели моего негритенка Банси?

– Он был с вами в Оквуде семь лет тому назад.

– Совершенно верно.

Я взял бедняжку еще ребенком у голландского шкипера, крайне жестоко обходившегося с ним, и он вырос около меня и предан мне как собака; он чрезвычайно полезен не только как слуга; он стряпает не хуже французского метрдотеля, взбивает пеною шоколад и варит такой кофе, какого мне еще не случалось пробовать; к тому же он отличается удивительной честностью и готов положить свою жизнь за меня или за Перегрина. Мне ужасно будет трудно обойтись без него; но брать его с собою в такую холодную страну, как Московия, по словам одного знакомого мне в Лондоне врача, будет для него верною смертью. Я оставил бы его при Перри, но они и слышать не хотят об этом в Оквуде. С моей свояченицей чуть не делался припадок каждый раз, как она видела его в прошлый мой приезд, и, кроме того, я заметил, что в мое отсутствие прислуга всячески издевалась над бедным негритенком, едва кормили его остатками от своего стола, так что ему предстоит печальная доля, если я его оставлю в их власти. Я думал предложить его м-ру Эвелину в Сэз-Корт, где ему было бы хорошо; но Перегрин подал мне идею попросить вас, если бы вы по своей доброте согласились взять к себе бедного парня, то он мог бы иногда видеть его, что было бы ему большим утешением: и, кроме того, он не бесполезная обуза и стоит двух человек из обыкновенной прислуги.

Взять лишнего человека в дом не представляло такого затруднения в те времена, каким это может показаться теперь. В то время мужская прислуга преобладала по числу над женскою в каждой благосостоятельной семье, и один лишний человек в доме не составлял большой разницы для доктора, средства которого вполне позволяли это; но возник вопрос о жалованье.

Посол засмеялся.

– Жалованье, да что он будет с ним делать? Ведь он только невольник. Пища, одежда и кров – вот все, что ему нужно, и он будет вам верным и покорным слугой. Он понимает достаточно по-английски, чтобы исполнять ваши приказания, но не столько, чтобы болтать с прислугою.

Согласие последовало, и бедный Ганс должен был приехать в портсмутском дилижансе вместе с багажом Перегрина.

Глава X

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

В продолжение семи лет Анна Вудфорд проводила день рождения с Люси Арчфильд и не могла отказаться и теперь, хотя ей очень не хотелось оставить одну м-рис Вудфорд, состояние здоровья которой внушало ей сильные опасения.

За Анной была прислана карета из Фиргама; она оставила больную в ее кресле у камина, с маленьким столом около нее, на котором был колокольчик, разрезанный апельсин, сухарная вода, Библия и молитвенник, никогда с нею не разлучавшиеся, а также шитье, которое еще служило развлечением для ее ослабевших пальцев. Доктор в промежутках своей работы в приходе, в своем кабинете и в саду, также обещал заглядывать к ней.

Вскоре после того кто-то тихо постучался в дверь и на ее ответ «войдите», Ганс, физиономия которого сияла улыбкой, впустил Перегрина Окшота, раскланявшегося по своему обыкновению на иностранный манер и просившего извинить его вторжение, «потому что в вашей доброте, мистрис, моя единственная надежда», – сказал он.

Он склонился на одно колено и поцеловал протянутую ему руку в то время, как она просила его говорить откровенно с нею.

– Я просто боюсь испугать вас, открывая вам единственный выход, который я вижу пред собой, чтобы помочь мне восторжествовать над преследующим меня демоном.

– Мой бедный…

– Называйте меня вашим мальчиком, как в то время, когда я был здесь семь лет тому назад. Позвольте мне сесть у ваших ног и выслушайте меня.

– Конечно, мой милый мальчик, – и она положила свою руку на его черные волосы. – Расскажи мне все, что у тебя на сердце.

– О, это не так легко, моя дорогая леди! Вы с мистрис Анной, как вы знаете, первые пробудили во мне сознание моего земного происхождения, но и после того бывали минуты, когда я сомневался в этом.

– Но, Перегрин, в твои годы уже нельзя верить в сказки старых нянек.