Оборотень (СИ) - Йонг Шарлотта

– Я был бы чрезвычайно счастлив услужить вам, – отвечал Перегрин. – Но, к сожалению, уже шесть месяцев, как покинул Париж, и, кроме того, его милость мог быть недоволен, если бы французские куклы осквернили своим соседством голландских деревяшек.

– Но, сэр, правда ли, что у французских кукол настоящие волосы, которые можно завивать?

– Не говорите глупостей, – пробормотал нетерпеливо Чарльз; она подняла голову и сделала недовольную мину.

Ужин кончился, молодежь отделилась от стариков; два старых джентльмена толковали о политике над своими длинными рюмками с вином; у камина в гостиной две пожилые дамы разговаривали о свадьбе и пребывании леди Арчфильд в Лондоне, а молодежь, собравшись в нише глубокого окна, ввиду предполагавшихся танцев, ожидала появления других юных гостей, которые должны были явиться после ужина.

Арчфильды, мать и дочь, целовали руку у королевы и соглашались с Перегрином в похвалах ее красоте и грации; хотя они вряд ли заходили так далеко, как он, особенно, когда он утверждал, что у нее были такие же кроткие чудные карие глаза, как у м-рис Анны; причем эта девица покраснела и вновь испытала знакомое детское чувство, как будто она находится во власти его чар.

Он рассказал далее, что ему выпало на долю счастье поднять и возвратить королеве ее коралловые четки, которые она обронила на пути из Уайтгола в С-т-Джемский дворец. Она милостиво поблагодарила его при этом, дала ему поцеловать свою руку и спросила, был ли он членом истинной церкви. – Представьте себе чувства моего отца – прибавил он, – если бы он слышал ее слова;

«Я уверена, что вы скоро сделаетесь им; я даю их вам на память».

Он показал при этом четки, передав их сперва Анне, восхищавшейся тонкою филигранною работой; но их почти выхватила у нее силой молодая м-рис Арчфильд, которая сперва надела их в виде браслета на руку, потом на шею и чуть не попросила подарить их, пока наконец ее муж не сказал ей грубо: «Отдайте назад, сударыня. Нам не нужно нацистских побрякушек».

Тут Люси быстро спросила, случалось ли мистеру Окшоту присутствовать на охоте; затем следовало живое описание опасной охоты на дикого кабана при дворе Брандербургского курфюрста и, в виде контраста, полной великолепия свиты в Фонтенебло с зелеными вышитыми золотом мундирами, с фанфарой рогов и с придворными дамами в каретах, обязанными присутствовать, во что бы ни стало; при этом кабаны умирали приличным манером, чтобы доставить удовольствие великому кумиру Франции.

Он показал также бриллиантовые запонки, приобретенные на благотворительном базаре в Марли, где за прилавками стояли: дофин, м-сье герцог де-Мен, мадам де-Ментено, н и другие, и где покупали на деньги, – не монетой, а на номинальные суммы, выигранные в омбр и другие карточные игры. Потом следовали торжественные приемы, где королевский парик подавали на конце палки из-за занавеси. Все хохотали чуть не до слез, когда Перегрин представлял торжественное шествие Людовика XIV и низкие поклоны придворных, в свою очередь державших себя с недосягаемым высокомерием со своими подчиненными. При этом молодая воскликнула своим почти детским голосом: – О, повторите это опять! Я просто умру со смеху! – Но старшие дамы обернулись, а молодой муж проворчал сквозь зубы: «Одно, одно паясничество».

В этот момент появилась скрипка, и молодежь разделилась на пары, причем новобрачные, конечно, танцевали вместе, а Перегрин, к удивлению и, может быть, зависти других кавалеров, успел ангажировать Анну. Молодые девицы, ученицы французской мадам, твердо знали свои па; Люси танцевала по всем правилам, Анна с легкою, благородною грацией, Чарльз Арчфильд с серьезным видом исполнял свою роль, а маленькая жена прыгала как ребенок, видимо, совсем не зная фигур; но зато Перегрин превзошел всех, и его тонкие ноги с необычайным искусством выделывали самые трудные па и пируэты, причем его черный, ловко сидящий на нем костюм особенно выделял его среди прочих. Он напоминал одну из этих смешанных фигурок, вырезанных из черной бумаги, или, как заметил про него сэр Филипп, наблюдая танцы из столовой, «легконогого французского щеголя».

По принятому обычаю, партнер в танцах оставался с своей дамой на весь вечер, но маленькая м-рис Арчфильд не признавала этикета, а может быть, ее муж слишком самовластно привел ее на место, только она оттолкнула его и воскликнула:

– Теперь я буду танцевать с вами! Вы так славно прыгаете! Не думайте о ней; она только пасторская племянница.

– Мистрис! – воскликнул при этом Чарльз с край ним неудовольствием; но она только лукаво кивнула ему головой и сказала:

– Я буду танцевать с ним; он так высоко скачет.

– Оставь ее, – шепнула ему Люси, – ведь она совсем ребенок; и лучше обойтись без шума.

Он уступил, хотя явно с большим неудовольствием, и спросил Анну, согласится ли она принять отверженного кавалера. Провожая ее на место, он сказал вполголоса:

– Из этого парня скоро вышибут глупость в Оквуде.

Между тем, маленькая дама завладела своим новым кавалером, по росту подходившему ей лучше всех присутствующих. Их танец представлял собою что-то оригинальное, вне всяких правил, и состоял из произвольного ряда прыжков, поворотов, поклонов, подчиняясь фантазии маленькой дамы, отчасти следовавшей за своим кавалером, видимо, знакомым с национальными танцами. Эти две фигуры, белая и черная, – она с распущенными льняного цвета волосами в блестящем белом платье, он весь черный и поджарый, – были похожи на фею и бесенка! Все это было до того забавно и фантастично, что все танцующие и говорившие собрались вокруг них и смотрели на них в каком-то очаровании, пока, наконец, Алиса, запыхавшись и вся розовая, не опустилась на стул близ своего мужа. Он стоял мрачный и сердитый и неудовольствие его увеличилось, когда Перегрин стал опахивать ее веером, подражая при этом движению крыльев бабочки; Чарльз смотрел на это с таким видом, как будто он скорее был расположен отхлопать ее этим веером по ушам.

Сэр Филипп смеялся от души, потому что его с доктором забавляли выходки молодой, казавшиеся им детской шалостью, и они были готовы скорее посмеяться над оскорбленным супругом, чем возмущаться необдуманным поступком.

Может быть, его отчасти утешило позже высказанное ею следующее замечание:

– Он безобразен, как старый Ник[16], и у него такой вид, точно он всегда смеется над вами; но я желала бы, чтобы вы умели так танцевать, м-р Арчфильд, но тогда вы не были бы моим дорогим, большим мужем и таким красавцем.

О, да, он не более, как прыгун.

Между тем, Анна с негодованием говорила своей матери:

– О, как могли они сделать это? Как могли они женить бедного Чарли на таком глупеньком, невоспитанном создании?

– Ш-ш, Анна, ты должна бросить это детское прозвище, – сказала серьезным тоном м-рис Вудфорд.

Анна покраснела:

– Я забыла, но мне так жаль его.

– Нет причин жалеть его, моя милая. Она совсем ребенок и в руках такой женщины, как леди Арчфильд, переменится к лучшему. Молодость ей только в пользу, так как при этом легче сформировать ее характер.

– Я надеюсь только, что в ней есть какой-нибудь характер, – сказала со вздохом девушка.

– Мое милое дитя, – возразила на это ее мать, – я не могу позволить тебе говорить в этом духе. Да, я знаю, что м-р Арчфильд вырос с тобою, почти как брат; но даже сестра не должна позволять себе порицания кажущихся ей недостатков в жене ее брата.

Благоразумная мать сдержала порыв своей дочери; но, тем не менее, и та, и другая заснули в эту ночь с тяжелыми предчувствиями в сердце. М-рис Вудфорд знала, что дочь ее была хорошая девушка, с добрыми правилами; но окружавшая ее детство жизнь, баловство при дворе молодых принцесс – все это оставило следы в ее детском уме; и хотя Анна была строга к своим обязанностям, весела и, судя по наружности, довольна своею жизнью, ее мать подозревала, что в этой голове, склонившейся над прялкой или пяльцами, бродили фантазии о придворном блеске и пышности, которые могли исчезнуть среди забот семейной жизни, но также могли сделаться опасными для нее искушениями.