Оборотень (СИ) - Йонг Шарлотта

Перед своим отъездом, на следующее утро, Перегрин умолял ее, чтобы м-рис Анна приняла от него четки королевы, но ее мать решительно отказала ему в этом:

– Они должны сохраняться как заветная вещь в вашей семье, – сказала она.

Он только всплеснул руками при этом, что было одним из его странных жестов.

Глава IX

ПУТЕШЕСТВИЕ ПЕРЕГРИНА

Перегрин уехал в веселом настроении духа, обещая быть у них перед самым возвращением в Лондон, в котором не сомневался; но в течение десяти дней о нем ничего не было слышно. Под конец этого срока портсмутский извозчик доставил в Венчестер следующее письмо:

«Уважаемый и достопочтенный сэр! Семь лет прошло с тех пор, как благодаря вашим убеждениям и посредничеству, отец мой согласился на то, что, я надеялся, будет моим спасением, как духовным, так и физическим. Я не знаю, могу ли я, ввиду вашей доброты, просить вас сделать ту же попытку и теперь. Мой отец объявил, что ничто не заставит его отпустить меня вторично за границу с моим дядей и утверждает, что условие было нарушено, вследствие посещения нами Папистских стран, и все мои уверения, что Московиты так же ненавидят папу, как и он сам, ни к чему не ведут. Он также считает, что сделавшись, по несчастью, его наследником, я должен оставаться дома, чтобы вырубать лес и наблюдать за пашней; и когда я умолял его, чтобы он дозволил мне уступить первенство Роберту, он только отвечает, что я уподоблюсь Исаву. Я написал дяде, который был для меня вторым отцом и которому будет жаль расстаться со мною; но я не знаю, удастся ли ему переубедить отца; и я умоляю вас, достопочтенный сэр, присоединить к этому и вашу просьбу; потому что я убежден, что пропаду окончательно, если вынужден буду остаться здесь.

Свидетельствую свое почтение м-рис Вудфорд и м-рис Анне. Я надеюсь, что первая находится теперь в лучшем здоровьи. Я остаюсь, достопочтенный сэр, ваш покорный слуга Перегрин Окшот. Писано в Оквуд-Гаузе сего 10-го октября 1687 г.».

Это была печальная новость, и д-р Вудфорд не знал, как он может вмешаться в это дело; кроме того, исполняя свои обязанности в соборе, он не мог надолго отлучиться, чтобы проехать в Оквуд по непролазной зимней дороге. Он мог только написать ободряющее письмо бедному юноше, а также другое – м-ру Горнкастлю, который, по новому закону индульгенции, имел теперь свою церковь.

Доктор поддерживал с ним знакомство, начавшееся с болезни Перегрина, и относился теперь к нему с большим уважением, рассчитывая, что он может повлиять на своего патрона. Прошла неделя и ничего не было слышно; наконец в дом доктора заехал другой посетитель, сам сэр Перегрин, на пути к брату, с большими неудобствами для себя, чтобы уговорить его оставить с ним племянника.

– Кажется, мой брат, – сказал он, – видел на своем веку достаточно боевой службы, чтобы понять, что его сын будет только еще лучшим сквайром, если побывает за пределами Гампширских болот и познакомится со светом.

– Не могу сказать, – отвечал д-р Вудфорд, – но я боюсь, что, по его мнению, чем меньше он будет знать свет, тем лучше.

– Это подойдет к неповоротливому парню, вроде умершего юноши, и того, каким, я надеюсь, ради моего брата, будет его меньшой сын; но что касается этого мальчика, то застой и пустота должны быть для него гибелью. Пусть мой брат оставит Роберта дома и отдаст ему Оквуд; я же позабочусь о Перри, как уже обещал.

– Было бы благоразумно с его стороны принять это предложение, – сказал д-р Вудфорд, – но трудно поручиться за благоразумие других.

– Это справедливо, сэр. Очень жаль, что я не мог поехать с Перри, но у меня на следующую неделю была назначена аудиенция у его величества, а брат требовал к себе сына безотлагательно.

– Я надеюсь, что вы убедите его, ваша милость, – сказала м-рис Вудфорд. – Вы достигли громадной перемены в мальчике, и я вполне понимаю, что вы привыкли смотреть на него, как на своего сына.

– Да, мистрис, к несчастию, – отвечал несколько разочарованным голосом посол.

Она посмотрела на него с сочувствием и проговорила тихо несколько слов, вызывавших его на откровенность, под влиянием которых посол оставил свою обычную сдержанность и сказал:

– О, вы были настоящею матерью для этого несчастного юноши! Я буду говорить с вами откровенно, потому что если мне не удастся побороть предрассудков моего брата, то вы можете для него сделать более чем кто-либо другой, и я знаю, что слова мои будут сохранены вами в полной тайне.

М-рис Вудфорд глубоко вздохнула, предчувствуя, что ей недолго осталось помогать кому-нибудь в этом мире, но, тем не менее, она слушала его с большим сочувствием и интересом.

– Да, вы внедрили в нем нечто такое, что может еще восторжествовать над этой странной натурой. Ваше имя действует как талисман, вызывающий к жизни лучшую часть его натуры.

– Конечно, – сказала она, – я никогда не смела надеяться, что его можно сразу и укротить и подчинить чужому руководству, но… – и она остановилась.

– В нем заметно громадное улучшение… громадное улучшение, – сказал его дядя. – Когда я его в первый раз взял с собой, когда он еще не вполне оправился и страдал от морской болезни во время пути, все ему казалось дико, а главное то, что с ним обращались по-человечески, тогда он мне показался совсем кротким, даже лучше других мальчиков, и я подумал, что все эти обвинения против него были незаслуженны. Но как только мы приехали в Берлин и пока я еще был слишком занят делами, чтобы подумать об учителе и работе для моего молодого джентльмена, то мне стало ясно, что у меня на руках бесенок, который чуть не втравил нас в войну с его испанским величеством. Представьте себе, сад испанского посла граничил с нашим, что же выдумал этот господин: он влезает на стену и, сидя там, делает страшные гримасы важным донам и доньям, в то время, как они прогуливаются по саду, да еще швыряет в них орехами. Помня ваш совет, я сразу не высек его сам и не поручил этого своему капеллану, хотя у этого доброго человека сильно чесались руки произвести такую экзекуцию над ним; я стал серьезно рассуждать с ним о том вреде, который он мне делал; и поверите ли, бедный мальчик разрыдался и умолял меня дать ему какое-нибудь занятие, чтобы избавиться от преследований сидевшего в нем злого духа. Я тотчас же засадил его за перевод и переписку скучных латинских депеш от венгерского двора, и уверяю вас, что мне с ним не было никаких хлопот, пока длилась эта работа. Я взял ему учителей, и он занимался с таким жаром и делал такие успехи, что они были удивлены. Он выучился по-немецки скорее всех из моей свиты, так что мог свободно разговаривать со служащими курфюрста, и я стал думать, что мне еще предстоит гордиться моим племянником.

Я послал его закончить образование в Лейден, но должен сознаться вам, тут я увидел, что никакая дисциплина, никакой наставник не в состоянии ‘удержать его от ссор и самых крайних студенческих безобразий. Вскоре меня потребовали туда, и я нашел его в постели, раненного в бок шпагой на дуэли с одним шотландцем, студентом юридического факультета, обиженного тем, что он показал ему палец во время церковной службы; причем он оправдывался тем, что сидеть и слушать голландскую проповедь доводило его до сумасшествия. Нельзя сказать, чтобы невозможно было положиться на него. Только нужно найти ему работу, чтобы угомонить сидящего в нем беса, и все будет хорошо; кроме того, в нем много юмора и остроумия, и нет более приятного компаньона, чем он во время длинного путешествия и скучных остановок по гостиницам; он находит смешную сторону даже в самых явных неудобствах и проявляет замечательную наблюдательность. Но предоставьте его самому себе, и преследующий его неугомонный демон, наверное, наведет его на что-нибудь дурное и неожиданное. В Турине под этим влиянием он завел знакомство с каким-то капуцином, грязным плутом, которого я не подпустил бы близко к себе. Он был еще тогда в более серьезном настроении; но вот он добыл себе (я уж не знаю как – украл или занял) мрачный костюм одного из Братства Смерти, – белое одеяние с закрытым стоячим капюшоном на голове, с двумя прорезами для глаз, в котором они сопровождают тела умерших в могилу. Никто не подозревал, что это он, потому что в этом костюме не отличишь герцога от водовоза. Все было хорошо, но у края могилы злой демон – его собственное выражение – опять подтолкнул его поднять свое адское «гоготанье», потом он сбросил с себя похоронное одеяние и с диким криком исчез за стенами кладбища. Его не преследовали. Кажется, тело, предаваемое погребению, принадлежало человеку весьма сомнительной репутации, так что в спасении его отчаивались и сами читавшие над ним монахи, и его, очевидно, приняли за самого духа тьмы. Только неделю спустя его узнал по голосу один из придворных герцога Савойского и, как человек благоразумный, не захотел поднимать истории с одним из членов моей свиты и предупредил меня об этом по секрету. Когда я стал выговаривать Перегрину, он выражал свое искреннее раскаяние в том, что оскорбил тело умершего; еще долго потом он мучился этим и даже отдал свои последние деньги его вдове.