Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Что касается Шарля де Голля и отведенной ему роли во вторжении, Рузвельт видел во французе обычного солдата, проявлявшего бонапартистские амбиции, хотя ни в действиях, ни в словах де Голля ничто не выдавало желания стать военным диктатором. Эйзенхауэр понял то, что не смог понять Рузвельт: Виши ненавидели де Голля за то, что не сдался, когда они сдались, и потому, что он обладал качествами, которым не обладали приверженцы Виши, – он был патриотом и мужественным человеком. Рузвельт просто не понял этого, и в результате Вашингтон приказал Эйзенхауэру «ни при каких обстоятельствах» не сообщать французу об операции «Факел». У Черчилля тоже были проблемы с де Голлем, но они явились следствием попыток наладить сотрудничество с упрямым французом и не были направлены против него[1366].

Черчилль видел, что основной недостаток первоначального плана «Факела» обусловлен страхом Маршалла, что, если они продвинутся слишком глубоко в Средиземноморье – особенно в Алжир, – его армию могут отрезать. Новость о нежелании американцев атаковать алжирцев произвела эффект разорвавшейся бомбы, сказал Черчилль президенту и попросил, чтобы британцы приняли участие в операции в Алжире и американские войска были перемещены из Марокко с целью облегчить наступление из Алжира на восток, до конечной цели – Туниса. Рузвельт какое-то время обдумывал предложение, но узнал, что Эйзенхауэр полностью согласен с Черчиллем. К середине сентября Рузвельт согласился перебросить 10 тысяч человек на восток, где боевые действия начнутся одновременно с высадкой в Марокко. Для Черчилля с Бруком открылись возможности, которых они давно добивались. По мнению Брука, о втором фронте на континенте не могло идти речи, пока Мальта находится в осаде, а Тунис удерживают силы оси. Черчилль, размышлявший о выведении Италии из войны до нанесения удара по немецкому южному флангу, был убежден, что если «Факел» не будет включать в себя удар из Алжира по Тунису, с обязательным захватом Туниса, то есть риск оказаться в безвыходном положении. Черчиллю удалось добиться своего по вопросу об Алжире, но американцы с британцами продолжали обсуждать детали и цели «Факела» до конца сентября; это заставило помощника Эйзенхауэра, Бутчера, написать в дневнике: «Пытаться следить за эволюцией «Факела» все равно что пытаться следить за шариком в игре с тремя наперстками»[1367].

Во время июльских заседаний американские и британские военачальники присматривались друг к другу, и сделанные выводы не имели никакого отношения к национальности. Дадли Паунд, первый морской лорд, по мнению Брука, был «старой развалиной» и «ему давно следовало уйти в отставку». Шестидесятичетырехлетний Паунд настолько часто засыпал во время заседаний, что вместо него председательствовать на заседаниях стал Брук. «Он [Паунд] спал 90 процентов времени», – написал Брук в дневнике, – а в оставшиеся 10 процентов никто не понимал, что он хочет доказать». Брук не знал, что сонливость Паунда связана с опухолью мозга. Начальник Генерального штаба считал американской копией Паунда адмирала Эрнеста Кинга, «расчетливого и высокомерного», отдающего предпочтение «операциям в Тихом океане». Кинг был давно известен своим вспыльчивым нравом и пристрастием к алкоголю. Он дал зарок не пить во время войны виски, но это, отметил Брук, не относилось к шампанскому и вину, а выпив, Кинг приходил в сильное возбуждение и вел себя агрессивно. Кинг присоединился к Черчиллю и Эйзенхауэру в бруковском пантеоне тех, кому не хватало стратегического видения. У Маршалла, по мнению Брука, тоже «не было стратегического видения, он сосредоточил внимание на создании сил, но не на их использовании». Однако Маршалл разделял стойкую веру Брука в стратегию «Европа в первую очередь», хотя они разошлись во мнениях, где и когда наносить удар. Они оба не спускали глаз с адмирала Кинга. Что касаемо сильных сторон других американских игроков, то Брук считал Эйзенхауэра «неспособным понять реальную стратегию». Командующий ВВС американской армии Хэп Арнольд «интересуется только авиацией», а генерал Марк Кларк «крайне амбициозный и беспринципный». Однако все вместе американцы, позже сказал Брук, «само дружелюбие»[1368].

Что касается Черчилля, то он был не слишком высокого мнения о собственных начальниках штабов и высокопоставленных офицерах. О начальниках штабов он как-то сказал своим гостям за завтраком, что «я вынужден вести современную войну древним оружием»[1369].

Американские военачальники были такого же невысокого мнения о стратегическом видении своего начальника, как британские военачальники о Черчилле. Маршалл крайне настороженно относился к политикам. Он поклялся никогда не смеяться над шутками Рузвельта и сдержал клятву. Маршалл, хотя был полностью предан Рузвельту и уважал Черчилля как политика, в первую очередь хранил верность своим войскам. Он не видел достоинства в смерти. Он тяжело переживал гибель солдат, но для него было особенно невыносимо, что причины, которые привели к их смерти, были политическими; «Факел», по его мнению, был связан с политикой[1370].

Хотя в апреле Брук (и Черчилль) создали у Маршалла ложное впечатление, что согласны вторгнуться во Францию в 1942 году, генералы отлично поладили в профессиональном плане, вспоминал сэр Йен Джейкоб. И это несмотря на «резкую, отчужденную, высокомерную» манеру поведения Брука; согласно Джейкобу, он говорил быстро, властно и самоуверенно. Кроме того, Брук, вспоминал Джейкоб, во время разговора высовывал язык, как змея, облизывая губы, – дурная привычка, которая отвлекала слушателей от его слов. Если у Брука было чувство юмора, то он хорошо его скрывал[1371].

По сравнению с Бруком угрюмый Джордж Маршалл был шутником. Он – к счастью для альянса – не знал о дневниковых записях Брука, в которых тот презрительно отзывался о своем американском коллеге. Брук назвал Маршалла «великим человеком, джентльменом, прекрасным организатором, но уж точно не стратегом». Брук назвал «ничтожнейшими» стратегические способности Маршалла. Маршалл, в свою очередь, примерно так же думал о Бруке. Он сказал Гопкинсу, что, хотя Брук «мог бы стать хорошим солдатом, ему не хватает мозгов Дилла». Брук, относившийся ко всему критически, был нацелен исключительно на победу в войне. Спустя годы, когда он готовил дневники к публикации, то постарался объяснить большинство своих критических замечаний, выделив их курсивом. К тому времени Маршалл был умирающим стариком, и давняя писанина Брука не могла умалить вклад Маршалла в американскую и европейскую историю. Эйзенхауэр к тому времени стал президентом, и это поразило Брука, написавшего: «Во время первой встречи он не произвел на меня большого впечатления… и если бы мне тогда сказали, какое его ожидает будущее, я бы ни за что не поверил»[1372].

Брук был сторонником равноправия; он критиковал всех, американцев и британцев, и больше всего – Маунтбеттена и Черчилля. Черчилль, сделал вывод Брук, «никогда не сомневался в том, что он [Черчилль] унаследовал военный гений своего великого предка герцога Мальборо!». Но он был не в состоянии «понять стратегическую концепцию в целом, и ему приходилось изучать детали!». Как все, кто имел дело с Черчиллем, Брук усвоил, что «с ним невозможно спорить», и если он даже уступал в каком-то вопросе, то затем «отказывался от всего, с чем согласился»[1373].

Особенно жестоким нападкам Брука подвергся Дики Маунтбеттен, которого начальник Генерального штаба считал «ужасным занудой», который «всегда говорит о пустяках и тратит попусту чужое время».