Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Черчилль не мог ожидать большей помощи со стороны Уордлоу-Милна[1352].

Давний друг Черчилля адмирал Кейс – хотя и превратился, по мнению Черчилля, в старого маразматика – примкнул к Милну. Старый адмирал ясно дал понять, что не одобряет военные усилия, предпринимаемые начальниками штабов, но, что удивительно, не выступал за отставку Черчилля, поскольку, по его заявлению, это будет «самой настоящей катастрофой». Один из членов парламента отметил, что, по словам адмирала, Черчилль вмешивался в работу всех родов войск, но недостаточно активно. К счастью для Уинстона, сэр Роджер Кейс выдвигал обвинения, которые вступили в противоречие с выступлением Джона Уордлоу-Милна, что укрепило позицию Черчилля и подорвало силы оппозиции[1353].

На следующий день Эньюрин Бивен показал, что почти не уступает Черчиллю в парламентских боях (Черчилль приводит его выступление в четвертом томе своих воспоминаний о войне, но не называет имени; столь сильна была его антипатия к Бивену). Он начал свое выступление со слов: «Премьер-министр выигрывает одни дебаты за другими, проигрывая одну битву за другой». Затем, после эффектной паузы, он произнес наиболее запоминающееся критическое замечание в адрес Черчилля: «В стране говорят, что Черчилль сражается в дебатах, как на войне, и на войне, словно участвует в дебатах». К несчастью для оппозиции, Бивен, как и Милн, предложил сомнительное решение. По его мнению, командовать британскими войсками должны французские, польские и чешские генералы, которые бежали из своих стран в Лондон. Понятно, что палата даже не стала обсуждать столь абсурдное предложение. Затем Бивен нанес удар по британской армии в целом, заявив, что «она погрязла в классовых предрассудках. Если бы фельдмаршал Эрвин Роммель служил в британской армии, он до сих пор ходил бы в сержантах». Нелепое заявление, учитывая, что Роммель был выходцем из верхнего слоя среднего класса и долго служил в имперской армии, где начал службу с кандидата в офицеры, и закончил Данцигскую военную школу. Заявление Бивена относительно прогнившей классовой структуры британского общества соответствовало истине. Черчилль признал этот факт почти два года назад, когда сказал Колвиллу, что мальчики, выпускники обычных средних школ (публичные школы в Америке), которые выиграли Битву за Британию (более 70 процентов в истребительной авиации), заслуживают управлять страной после войны. Черчилль, старый реформатор, был искренен в своих чувствах, но, поскольку не выражал личные чувства публично, позволил Бивену выдать эту мысль как свою собственную[1354].

Хор-Белиша выступал последним, но старый либерал так ничего и не вынес из своей неудачной критики годом ранее, когда пытался обвинить Черчилля в сдаче Крита, но вместо этого привлек внимание к собственному, отнюдь не блестящему пребыванию в правительстве Чемберлена в качестве военного министра. Тогда Черчилль обратил слова Хор-Белиши против него самого и то же самое сделал опять. Дважды за тринадцать месяцев Хор-Белиша давал Черчиллю шанс отыграться, и дважды Черчилль им воспользовался. Когда Хор-Белиша поднял вопрос о многочисленных проблемах, связанных с танком «Черчилль» (разработанным и произведенным при Чемберлене), Черчилль повернул ситуацию в свою пользу, заметив, что танку дали это название, только когда стало известно об этих проблемах. С проблемами справились, добавил он, и танк удастся успешно использовать в войне. Далее Черчилль, написал Гарольд Николсон в дневнике, перешел к объяснению концепции войны на истощение. В скором времени у британцев будет больше оружия, людей и танков, чем у немцев, и, хотя Роммеля еще не загнали в угол, численное превосходство в какой-то момент должно изменить ход войны. К концу выступления, понимая, что оппозиция сама нанесла себе смертельные раны, голос Черчилля звучал «бодро и весело»[1355].

Затем началось голосование. В итоге 475 человек проголосовали за правительство Черчилля, 25 – против. Черчилль пережил самые сильные парламентские нападки за войну, и он оказался прав, когда в Вашингтоне предсказал, чем закончится для него парламентская инициатива. 25 голосов – столько парламентариев выступили против Питта Младшего в 1799 году, когда Наполеон готовился господствовать на море и на суше. Питт объявил себя единственным человеком в Англии, способным победить маленького корсиканца, и получил вотум доверия парламента. Однако для Черчилля июльское голосование было скорее предупреждением, чем победой.

Через несколько дней после прибытия в Британию Дуайт Эйзенхауэр понял, что большинство американцев в Лондоне считают, что война в Европе будет проиграна в течение нескольких недель, если Сталину не удастся отразить удар Гитлера по русским нефтяным месторождениям и Дону. Мопс Исмей придерживался того же мнения и сказал Гарриману, что с Красной армией будет покончено «через три недели», хотя Гарриман заметил, что Исмей говорит это уже более двенадцати месяцев. Но в этот раз события, казалось, должны были разворачиваться в соответствии с мрачным сценарием Исмея. К началу июля Эйзенхауэр считал положение русских настолько отчаянным, что предложил еще раз вернуться к рассмотрению операции «Кувалда», план вторжения в Европу через Канал. «Даже неудачное наступление» во Франции, сказал он своему помощнику, капитану Гарри Бутчеру, будет «оправданным», если принесет облегчение русским. Черчилль и его военачальники были категорическими противниками операции «Кувалда» по той простой причине, что она была обречена на провал и не принесла бы никакого облегчения русским. Бутчер написал в дневнике: «Если Германия расправится с русской армией и получит богатые нефтяные месторождения, Соединенные Штаты сначала нанесут удар по Японии и оставят ли Германию на потом?» Трудно сказать, когда будет это «потом». Именно этого и опасался Черчилль. Но если не операция «Кувалда», то что?[1356]

Гарольд Николсон так представлял политические последствия: «Если русские потерпят поражение, они и их друзья здесь скажут, что это произошло из-за того, что Черчилль отказался открывать второй фронт. Я очень боюсь, что Черчилль едва ли сохранит свое положение в случае поражения русских»[1357].

Маршалл с Кингом прибыли в Лондон в середине июля для решения вопроса, связанного с открытием второго фронта. Они привезли меморандум Рузвельта, в котором президент изложил свои приоритеты и умозаключения. События, которые разворачивались в России и в Северной Атлантике, позволили Рузвельту понять, что делать что-то было уже поздно. Однако вопрос о том, что же делать, остался, и, как семь месяцев назад, нужно было решить, что же все-таки делать. Рузвельт, хотя видел возможные достоинства операции «Гимнаст», поддерживал Маршалла и Стимсона, считавших, что вторжение в Европу необходимо и предпочтительнее будет сделать это до выборов в Америке. «Рузвельт всегда опасался, что американская общественность уделяет слишком большое внимание Тихоокеанскому театру военных действий, вспоминал Аверелл Гарриман, «и они заставят его поступиться политикой «Европа в первую очередь». Но если к Европе сейчас было не подобраться, то Северная Африка – Маршалл считал ее второстепенным театром военных действий – была подходящей политической альтернативой; появлялась возможность несколько облегчить положение Сталина. Президент дал ясно понять Маршаллу, что хочет, чтобы американские солдаты начали принимать участие в боевых действиях до 3 ноября, дня выборов. Также он дал понять, что, если союзники не предпримут никаких действий в 1942 году, это негативным образом отразится на моральном состоянии дома и в Великобритании. Необходимо удержать Ближний Восток, написал Рузвельт, чтобы не допустить возможности «объединения усилий Германии и Японии и потерю Индийского океана», а также Египта, Сирии, Суэца и иракской нефти. Следует рассмотреть операцию «Кувалда», посоветовал он, но, если даже мы не будем воплощать ее в жизнь, следует выбрать другую цель. Одним из способов защитить Ближний Восток, предположил он, будет проведение совместной операции «в Марокко и Алжире, с намерением зайти в заднюю дверь роммелевской армии». Это был возрожденный «Гимнаст». Военный министр Стимсон назвал рузвельтовского «Гимнаста» «тайным ребенком, родившимся во время войны». С помощью телеграмм и личных встреч Черчиллю удалось убедить Рузвельта. Но Маршалла ему пока не удалось убедить, и Рузвельт, несмотря на свои указания Маршаллу, оставил за ним последнее слово[1358].