Магнетрон - Георгий Бабат

Он держал пальто, собираясь подать его, но не подавал.

— Валя, дайте бусину… Пушкину была предсказана смерть от белого человека, и Дантес был блондин… Дайте бусину! Пожалейте потомка тех, кто ходом истории был сметен с лица земли в эпоху войн и революций!

Валя сняла ожерелье и стала отвязывать нитку от замочка. Она решила дать Муравейскому бусину и уйти.

В номер постучались, и голос за дверью произнес: -

— Одиннадцать часов.

— Что это значит? — спросила Валя.

— У нас считают, — печально произнес Муравейский, — что пуритане создали высокую мораль. Пуританские правила особенно культивируются в гостиницах. Посетителям не разрешается оставаться в номерах у жильцов после одиннадцати вечера, особенно посетителям другого пола.

Насладившись произведенным впечатлением, Муравейский продолжал:

— Печатный экземпляр правил лежит как раз передо мной. Здесь сказано: Лица, нарушающие правила, подлежат: проживающие в гостинице — выселению, а посетители — направлению в органы милиции.

Валя порывисто встала. Бусы рассыпались по полу. Она взяла из рук Муравейского свое пальто:

— До свиданья, мне надо спешить домой. Я и не заметила, что сейчас так поздно.

— Все это пустяки, — возражал Муравейский, шагая рядом с ней вниз по лестнице. — Все эти правила, подобно пейзажам в золоченых рамах, висят в номерах гостиниц лишь в качестве украшений. Они никогда не применяются. На этот стук в дверь можно пожаловаться администратору, благоразумно разъяснив ему, в чем дело. Все можно уладить. Вернитесь! Параграф из правил, который я вам привел, относится к нарушениям другого рода…

— Прошу вас, не провожайте меня, — взмолилась Валя. — Я очень прошу вас…

— Воля ваша, — отвечал с поклоном Муравейский. — Желаю вам благополучно прибыть к месту вашего назначения, желаю вам всяческих успехов в вашей жизни и работе! Но убегаете вы все-таки напрасно, поверьте…

— Благодарю вас! — еще раз повторила Валя и вскочила в первый проезжавший мимо трамвай.

Янтари

Вернувшись к себе в номер, Муравейский собрал с пола бусы, пересчитал их, положил на столик в стеклянную пепельницу и лег на диван.

Робкий стук в дверь прервал его размышления.

— Войдите, — сказал Муравейский тоном, соответствовавшим его настроению.

В номер вошел Виктор Савельевич Цветовский:

— Простите, что я так поздно, но сначала вас не было дома, а затем вы вернулись с дамой… Я ждал в вестибюле.

Муравейский заметил, что Цветовский пристально смотрит на янтари. Освещенные настольной лампой, бусины казались прозрачно-золотистыми.

— Маленькое приключение, — усмехнулся Муравейский, — вполне невинное, совершенно в вашем вкусе.

— О вкусах не спорят, — неловко попытался пошутить Цветовский, стыдливо отводя взор от стеклянной пепельницы. — Я к вам, Михаил Григорьевич, с низким поклоном. He могу найти ни одного свободного номера. В пяти гостиницах побывал.

— Но, вероятно, есть места в общежитии главка.

— Представьте себе, и там все забито. Я было понадеялся на дядю Мишу Артюхова — он ведь в Москве теперь, работает в журнале Архив Революции. У меня был его адрес. Ксения Петровна просила, если кто с завода поедет в Москву, передать дяде Мише посылочку, лекарства какие-то гомеопатические. Ну, искал, искал я этот переулок — называется Спасо-Кукотский, что за Собачьей площадкой. Нашел. Смотрю — на входной двери батарея звонков и под каждым подробная инструкция: звонить таким-то четыре длинных и два коротких, таким-то, наоборот, — восемь коротких и два длинных. Разобравшись, дал я требуемые сигналы. Открывает Михаил Осипович сам. Оказывается, он пока, временно, занимает какую-то выгороженную из передней каморку, где и одна-то кровать его еле поместилась. В коридоре — детские коляски, чья-то такса — будь она неладна, я ей лапу отдавил… Михаил Осипович предложил мне у него переночевать. Он сказал, что для себя-то легко найдет ночлег в другом месте, у него, уверял он, в Москве много знакомых… Но, знаете, у меня духа не хватило потеснить его…

— И этот человек учил меня жить! — воскликнул Муравейский.

— Вы уж извините, что я в такое позднее время к вам ворвался, — продолжал лепетать Цветовский. — Со мной чертежи. Хочу предложить в главке. Мне кажется, что материал у меня довольно ценный и технически очень несложно все тут.

— Так, значит, герой гражданской войны, орденоносец, инвалид, бывший секретарь парторганизации одного из крупнейших заводов страны в передней живет, говорите! Куда же после этого годится вся его мораль, весь жизненный опыт, заслуги… Нет, это просто здорово!

— Видите ли, в данном случае произошло маленькое недоразумение. Михаил Осипович, переписываясь с редактором журнала, тоже человеком весьма заслуженным, почтенным, интересовался, в основном, сутью работы, которую ему предложили выполнять. Работа интересная. Издательское дело — вещь увлекательная, благородная. И редактор, знаете, тоже стремился заполучить такого работника. Он Артюхова еще по подпольным дореволюционным кружкам знает. Но относительно жилья — этого вопроса они и не поднимали. А Москва — это не Ленинград, здесь с жилплощадью пока туговато. Вот и получилось положение щекотливое довольно. Оставаться невозможно, ибо семью выписать некуда, и уйти с работы так вот вдруг — снялся да поехал — тоже ведь нельзя. Некоторые планы относительно Ленинграда у Михаила Осиповича есть, да ведь не бросишь, не оборвешь сразу же здешнюю работу, надо как-то закруглиться…

— Здорово! — повторил Муравейский и хлопнул ладонью по столу так, что пепельница подскочила и янтари, лежавшие в ней, подпрыгнули.

— Я, знаете, раньше не решался вас обеспокоить, — снова остановил свой взор на янтарях Цветовский. — У вас тут были гости… Я ждал внизу… Хочу завтра добиться приема у Дубова. Слово дал жене…

— Так вы, значит, приехали, чтобы повидаться с Дубовым?

— И негде, знаете, голову преклонить. Приютите меня, если это возможно, хоть как-нибудь, неофициально…

— Переночевать вы сможете в соседнем номере на диване, — великодушно предложил Муравейский, — там остановился Веснин. Он возражать не станет, а с администрацией я все улажу. Так, значит, к Дубову, говорите вы? В таком случае, разрешите уточнить: Лев Дмитриевич сам, лично, вас сюда вызвал или инициатива свидания принадлежит вам?

— Собственно говоря, это жена настояла, чтобы я воспользовался своим пребыванием в Москве для беседы с Дубовым. У меня есть кое-какие рационализаторские предложения, но Дымов не разрешает их вводить в производство… Говорит, все это гадательно… Странное дело! Люди не ценят и не уважают того, что им служит, а всего непонятного они боятся. Оно им кажется загадочным, страшным. Жена сама хотела ехать со мной, да ее с завода не отпустили.

Муравейский знал Олимпиаду Макаровну Цветов-скую — энергичную даму, которая заведовала техинформацией в БРИЗе. Она постоянно заставляла своего мужа «быть активнее», «больше работать над собой».

— Вы были сегодня у Дубова. Ну, каков он, как принял вас? — с волнением расспрашивал Муравейского Цветовский, а взгляд его, помимо воли, снова и снова останавливался на янтарях.

— Говорят, он стал очень горяч, — продолжал Цветовский. — С вами-то он как обошелся?

— Ну что вы все смотрите на эту пепельницу! — уклонился от прямого ответа Муравейский.

— Я ничего не говорю, — залепетал Виктор Савельевич, — я только насчет того, как вас принял Дубов.

— Начальник постарел, — вздохнул Муравейский, — у него волос всего на две драки осталось, не больше…

— Что вы говорите!.. Он работал у нас на заводе… Как в этом мире все изменчиво, непостоянно! — пролепетал Цветовский и опять скосил глаза на пепельницу.

— Вполне с вами согласен. — Муравейский взял со столика пепельницу, прикрыл ее ладонью, поднял и тряхнул так, что янтари зазвенели. Поставив пепельницу на стол, Михаил Григорьевич произнес: — Хорошо сказано об этом у старика Шекспира: Ромео рыдает по неприступной Розалинде. Но вот сквозь слезы он увидал Джульетту… «Ведь дочь моя совсем еще ребенок, — говорит старик Капулетти ее законному жениху графу Парису. — Ей нет еще четырнадцати лет. Еще повремените два годочка, и мы невестою объявим дочку». Но дочка сумела обойти и этот срок. В день своего рождения, в день, когда ей исполнилось тринадцать лет, она увидела Ромео. И тут же тайно обвенчалась. Это можно было сделать только потому, что в тот век человечество не знало ни многорезонаторных магнетронов, ни импульсных триодов… А в наше время десять лет морят человека в средней школе, пять лет в высшем учебном заведении, а затем, если повезет, еще три года аспирантуры. И пока это все не пройдено, человек является иждивенцем. Если обучение началось в восемь лет, то каков же должен быть нормальный брачный возраст в наше время? Во всяком случае, больше двадцати пяти лет. И молодые люди, если у них развито самосознание и чувство ответственности перед обществом, не вступают в брак, пока не встанут на ноги. Мне скоро двадцать семь, и я еще только-только собираюсь жениться… Может быть, женюсь, а может быть, и не женюсь.