Магнетрон - Георгий Бабат

И Муравейский пересыпал январи с пепельницы на ладонь, а с ладони снова в пепельницу.

Цветовский встал, пожелал Михаилу Григорьевичу спокойной ночи и пошел в комнату, которую, занимал Веснин.

«Что, — смеялся про себя Муравейский, — узнал, как меня принял Дубов, а? Ничего, зато завтра узнаешь, как он тебя примет».

Бросив в рот конфетку из портсигара «для полезных человечков», Михаил Григорьевич лег и тут же уснул. Он спал, закинув руки за голову и сладко причмокивая, как спят здоровые, хорошо ухоженные маленькие дети.

Лунной ночью

В одиннадцатом часу ночи Веснин и еще несколько гостей, которым необходимо было вернуться в Москву, отправились на вокзал пригородной железной дороги? Гостей провожал сын академика Волкова Алексей, молодой энтомолог — букашковед, как переводила это слово Наташа.

Веснин шел следом за остальными по узкой проселочной дороге, облитой светом луны. Лунный свет подобно инею сиял на стволах деревьев, на крышах домов, и поселок, через который шли к станции, казался Веснину похожим на театральную декорацию.

— Вот здесь он жил, — сказал молодой Волков, остановившись около приземистого бревенчатого дома. — Он умер в прошлом году.

— Да, — произнес кто-то, — это был настоящий поэт. Помните:

Нас водила молодостьВ сабельный поход,Нас бросала молодостьНа кронштадтский лед.

Чтоб земля суровая, —

подхватил Алексей Волков, —

Кровью истекла,Чтобы юность новаяИз костей взошла.

«Как неожиданно, непредугаданно происходит все в моей жизни! — думал Веснин. — Интересно бы знать, где доведется мне быть в этот день, в этот час спустя год, три, пять лет…»

Семь лет спустя в этом дачном пригороде, неподалеку от бревенчатого дома поэта Эдуарда Багрицкого, стояла одна из батарей кольца зенитной обороны Москвы. Здесь, на локационной станции, Веснин испытывал новую аппаратуру. Здесь, под елкой, украшенной алюминиевой фольгой, встречал он с бойцами-зенитчиками наступающий 1943 год — третий год Великой Отечественной войны.

Сидя в поезде, Веснин заново переживал все события сегодняшнего вечера. И вел он себя на балу, как ему казалось сейчас, совсем уж не так плохо и говорил не до последнего предела глупо.

«Но главное — это то, что я так много выпил, но ничуть, ни вот настолечко не пьян».

Поезд пришел в Москву в двенадцатом часу. Веснин решил идти от Белорусского вокзала к Охотному ряду пешком и дальше, через Красную площадь, тоже пешком, к себе в гостиницу:

«Надо познакомиться с огнями Москвы».

Несколько минут спустя, когда свежий ночной ветерок слегка продул его восторженное состояние, Веснин вспомнил о Вале. Его вина перед Валей велика — ведь он даже не попытался позвонить ей.

Пересекая Большую Садовую, Веснин вспомнил, как Саня Соркин в одной из дискуссий о поэзии кричал Муравейскому:

Меня —Москвадушила в объятьяхкольцом своих бесконечных Садовых!

«А пожалуй, Саня прав, это у Маяковского крепко сказано».

Иду,красивый,двадцатидвухлетний.

Веснин остановился у ярко освещенной витрины роскошного московского «Гастронома», вынул из кармана блокнот и сделал несколько заметок. Никогда — сейчас он был в этом уверен — голова его не была такой ясной, мысли такими светлыми. Легко, на ходу складывались формулы, над которыми в иное время он трудился бы неделями. Закрыв блокнот, Веснин решил, что необходимо послать в Киев телеграмму:

Присудили доктора наук.

Он поспешил к новому зданию Центрального телеграфа, над входом которого горел матовым светом освещенный изнутри стеклянный земной шар. Веснин взбежал по ступеням крыльца, открыл дверь и увидел шеренгу кабин с телефонами-автоматами. Отсюда можно было немедленно позвонить Вале, рассказать ей и о заседании в Академии наук и о вечере у Волковых. Но главное — о том, как плодотворно он сегодня поработал, как он счастлив!

На его просьбу позвать Валю ответил сонный, неприветливый голос:

— Нет дома.

«Нет дома? — удивился про себя Веснин, направляясь вниз к Красной площади. — Ушла накануне отъезда, так поздно вечером… Куда это? А впрочем, у каждого человека жизнь идет своими путями… И вообще…»

Он спохватился, что не послал телеграммы в Киев, но снова возвращаться на почту не хотелось.

«Завтра напишу подробное письмо, им это будет еще приятнее».

Из Киева на каждое его послание приходили всегда такие хорошие ответы… Но Валя не писала ему с тех пор, как уехала из Ленинграда. Записочка, которую он вынул из клюва петушка, сидевшего на вакуумной елке, была первой и последней. Валя не ответила даже на его «спешное, заказное»…

«Да, это судьба», — сказал себе Веснин.

Контуры Мавзолея, сливаясь с очертаниями сенатской башни, стремились далеко ввысь. Веснин вздохнул и остановился. Он смотрел на алый флаг над Кремлевским дворцом. Тучи заволакивали небо, и на этих черных тучах флаг горел так ярко, будто это не свет прожекторов выхватывал из тьмы алое полотнище, а, наоборот, от флага бежали по небу огненные лучи.

«С тех пор как вы уехали из Ленинграда, Валя, — мысленно продолжал оправдываться Веснин, — мы не видели друг друга, на мое письмо вы не ответили…»

Чуть слышно шурша колесами, мчались по площади автомобили. Высоким, чистым звоном начали отбивать четверти кремлевские куранты. Низким, медленным гулом колокола отсчитали часы.

— Валя, — произнес вслух Веснин, — милая Валя! Понять — это значит простить…

— Товарищ, — перебил его молодой басок, — взойдите на тротуар.

Веснин обернулся. Перед ним стоял постовой, румяный молоденький милиционер с ясными глазами.

Веснин, растерявшись, полез в карман и стал показывать свои документы: пригласительный билет на заседание Технического отделения Академии наук, использованный железнодорожный билет Ленинград — Москва, квитанцию оплаты за номер в гостинице…

Милиционер, обладавший отличным зрением, заметил, что из бумажника гражданина выпало что-то маленькое, блестящее. Приглядевшись внимательнее, блюститель порядка убедился, что это просто бесформенные кусочки меди — стружка или проволока. И он решил, что потеря не столь существенна.

Внимательно изучив оплаченную за сутки вперед квитанцию, милиционер возвратил ее Веснину со словами:

— Гостиница «Балчуг» находится тут неподалеку, сразу за мостом налево.

Веснин поблагодарил.

— Гражданин, — кашлянув для строгости, взглянул милиционер смеющимися глазами на Веснина, — как вы себя чувствуете за рулем? Может быть, вас проводить?

Веснин еще раз поблагодарил и, смеясь, — направился к гостинице.

Тихо, стараясь не шуметь, чтобы не беспокоить соседей, прошел Веснин по длинному пустынному коридору гостиницы в свой номер и, не зажигая света, не раздеваясь, опустился на стул и произнес:

— Иду красивый, двадцатидвухлетний…

— Кхе, кхе, — послышалось с дивана.

— Эй, привиденье! — воскликнул Веснин. — Кто из нас двоих пьян: ты или я?

— Владимир Сергеевич, не пугайтесь, это я, Цветовский.

— Значит, пьян я. Простите, не понимаю… Неужели я вместо своего попал в ваш номер?

— Нет, нет, вы совершенно у себя, но и я тоже в некотором роде вынужден обстоятельствами…

Веснин включил свет и убедился, что на столе лежат его книги, что он действительно у себя и что Цветовский действительно «вынужден обстоятельствами».

Виктор Савельевич лежал на диване, положив под голову свой портфель и закутавшись в пальто. На стуле перед ним лежала раскрытая книга: Причины и формы разрушений гидротехнических сооружений, которую он читал на сон грядущий.

— Михаил Григорьевич Муравейский оказал мне гостеприимство, — пояснил Цветовский.

Он сел, спустил на пол босые ноги и накинул на плечи пальто. Он оказался в такой же короткой маечке и в трусах, как в ту ночь, когда Веснин ворвался к нему в номер, умоляя сделать доклад на конференции по электротермии.

— Гостеприимство, между нами говоря, довольно своеобразное, — продолжал Цветовский. — Он предложил мне устроиться в вашей комнате. Вы скажете, вольно же было мне принимать такое предложение…

— Бросьте, Виктор Савельевич! Берите одеяло с моей кровати и устраивайтесь как можете лучше. С меня довольно и простыни.

Веснин выключил свет, разделся и лег.

После всего пережитого он чувствовал себя бодрым и сильным, как никогда. Он припоминал отдельные части своего доклада и сожалел, что не успел сообщить о многих важных моментах, а говорил слишком растянуто о том, что совсем можно было бы опустить. Он думал, как, в каком направлении следует теперь доработать доклад, чтобы получилась полноценная научная монография.