Магнетрон - Георгий Бабат

Завтра утром ему предстояло объяснение с Олимпиадой Макаровной.

«Поверхностная пленка воды, — повторял себе, засыпая, Цветовский, — сближает или расталкивает шары в зависимости от их смачиваемости. Пробковые шарики смачиваются водой, а парафиновые — нет».

Смятение чувств еще одного инженера

Муравейский проявил в достижении своих планов значительно большую настойчивость, чем инженер Цветовский. Он с утра пошел хлопотать о своем деле в главк, имея намерение сделать попытку еще раз прорваться к Дубову.

В плановом отделе главка вопрос о холодильниках был решен быстро и без всякой волокиты. Эксперты, вызванные Тимофеевым, признали, что видоизменение американской модели, предложенное Муравейским, быть может, и остроумно, но переворота в технике не делает; что производство холодильников — вообще предприятие интересное, но, учитывая климат средней полосы Советского Союза, — это дело не первостепенной важности; что Главное управление электрослаботочной промышленности не может разрешить организовать на своих предприятиях производство посторонней продукции и что товарищу Муравейскому для реализации своего предложения надлежит связаться с местной промышленностью города Ленинграда.

— Молодой человек, — в заключение сказал Тимофеев, — я пережил три войны: японскую, германскую и гражданскую. Я участвовал в трех революциях — 1905 года, Февральской и Октябрьской. И мой опыт говорит мне: холодильники могут подождать. Знаете, на этот счет хорошо сказано в библии: «Время насаждать и время вырывать посаженное; время разбрасывать камни и время собирать камни; время обнимать и время уклоняться от объятий. Всему свое время». Холодильники, впрочем, вещь не плохая, но, повторяю, немножко не ко времени, да и не электропромышленность этим должна заниматься. Холодильник, простите меня, — это в некотором роде, на данном этапе, роскошь. И вы, молодой человек, рано захотели роскошной жизни. Внимательнее читайте газеты. А впрочем, желаю вам успеха.

Из главка Муравейский пошел на вокзал и купил билет на ближайший поезд. Уже сидя в вагоне, он вспомнил о Валиных янтарях.

«Отдам при случае», — решил он.

Вначале Михаилу Григорьевичу пришла было мысль написать Вале, но эта мысль была отвергнута: он не любил оставлять о себе память в виде документальных данных. А письмо за подписью — тот же документ.

Вернувшись на завод, Муравейский в ответ на вопросы об успехе поездки предпочитал рассказывать не о своих делах, а о делах Веснина. В качестве последней сенсации он преподносил тот факт, что начальник главка, оказывается, знает Веснина с детства и потому тайно ему покровительствует.

— Если бы, предположим, вы или я полезли к Дубову со своими изобретениями, то он нас послал бы к какому-нибудь третьему или пятому помзамзаму, и нам никогда бы не видать самого начальника главка в ясные очи Но Веснин захотел и попал.

Некоторые слушатели задавали вопрос:

— А разве Дубов не вызвал его сам?

На вопрос Муравейский отвечал вопросом же:

— А меня или вас он вызовет?

В разговорах Муравейского все чаще слышались жалобы на начальство, на судьбу.

— Мы люди маленькие, — стал он теперь повторять, — маленькие, незаметные…

Тем, кто хорошо знал Муравейского, казалось странным равнодушие, с которым он оставил свои проекты холодильников. После, приезда из Москвы Муравейский, как говорят спортсмены, находился не в форме. Такой упадок духа он испытал, когда узнал, что его музыкальный приятель Старков, товаровед «Гастронома № 1», был вызван к следователю городской прокуратуры по вопросу о работах, связанных с оформлением и украшением витрины магазина.

Муравейского мучила мысль, что следователь может проявить интерес не только к общим вопросам художественного оформления этой витрины, но также и к отдельным техническим деталям.

Бесчисленные инкрустации, сделанные перочинным ножом на дубовой крышке письменного стола Михаила Григорьевича, казалось ему, ожили и нарочно складывались в устрашающие эмблемы — в кандалы, виселицы, топоры, плахи. Муравейский много раз просил своего заместителя по цеху ширпотреба художника Васю Светлицкого избрать иной материал для испытания степени отточенности лезвия складного ножичка, но Вася по-прежнему предпочитал мореный дуб.

И теперь, глядя на своего бывшего соратника по оформлению витрины «Гастронома № 1», Михаил Григорьевич не ощущал желания посвятить его во все подробности последних событий. Он предоставил Васе полную свободу в выборе рисунков для росписи игрушечной посуды и не вмешивался в его проекты наиболее художественно полноценного использования отходов фольги.

Своими переживаниями Муравейский мог бы поделиться с инженером-химиком Зинаидой Никитичной Заречной, которая по-прежнему бросала на него жалобные взгляды, встречаясь во время обеденных перерывов в заводском парке, но даже и в теперешнем своем состоянии духа Михаил Григорьевич не стремился к душевному общению с Азидой Никилиничной.

«Почему, будучи в Москве, я первым делом не занялся Наташей! Как мог я так оплошать!»

Правда, беседуя с Цветовским в гостинице «Балчуг», Михаил Григорьевич теоретически обосновал невозможность ранних браков при современном уровне культуры и техники. Но кто, кроме друга-жены, может понять человека, когда он находится в таком упадке духа?.. А тесть — предположим, академик, и тут же рядом глубоко интеллигентная дама — теща… Вся семья поддержала бы его… Да, кто в двадцать не умен, в тридцать не женат, в сорок не богат — век не человек. «Дурак, дурак! — бранил себя Михаил Григорьевич. — Нерасчетливый дурак! Всегда действую по первому порыву, не способен, как другие, выискивать во всем свою выгоду… Забыл о законах, которым подчиняется жизнь. Безрассудно увлекся холодильниками, не рассчитал, что куда выгоднее было бы отдать свои силы этому КБ Веснина. Но кто мог заранее предугадать, что полубредовые идеи черноморского моряка обернутся таким могучим делом?»

Страница из великого плана

Веснин спустился в вестибюль гостиницы. Академик Волков дожидался его у лестницы.

— Народный комиссар тяжелой промышленности Григорий Константинович Орджоникидзе читал вашу записку «О промышленных применениях электровакуумных приборов», которую вы представили Дубову, — сказал Волков. — Нарком успел также ознакомиться и со стенограммой вашего сегодняшнего доклада. И вот он пожелал с вами говорить.

— Но я сам еще этой стенограммы не видел! — ужаснулся Веснин. — Там могут быть неточности, оговорки…

— Через пятнадцать минут вы будете иметь возможность все уточнить и дополнить, — заметил Волков, садясь в машину. — Пятилетний план развития народного хозяйства Советского Союза, — продолжал он, взявшись за руль, — это коллективный труд многих людей различных специальностей. Мы с вами, Владимир Сергеевич, приглашены к наркому для того, чтобы вписать в эту грандиозную работу одну строку. Ваш директор, Николай Александрович Жуков, тоже будет у товарища Орджоникидзе. Григорий Константинович вызвал его по вопросу о реконструкции вашего завода и для разговора о строительстве новой базы электровакуумной промышленности на Востоке.

Волков точно и легко вел свою «Эмочку», как он ласково называл машину «М-1». Автомобиль мчался по незнакомым Веснину московским улицам. Прежде чем Веснин успел хотя бы относительно взять себя в руки, — от волнения у него даже голос пропал, — Волков уже остановил машину на площади Ногина, у здания Наркомтяжпрома.

Из приемной наркома Волкова и Веснина тотчас пригласили в кабинет. Навстречу Веснину поднялся Жуков, взял его под руку и подвел к письменному столу.

За столом сидел пожилой человек с пушистыми усами и круглыми бровями. Кудрявые волосы наркома были сильно тронуты сединой, но детски живые, по-южному горячие глаза совершенно меняли представление о его возрасте.

Неожиданно для себя Веснин широко улыбнулся, как улыбался всякий, глядя на озаренное жизнерадостной улыбкой лицо Григория Константиновича, когда он бывал в хорошем настроении.

— А вы все молодеете! — сказал Орджоникидзе, здороваясь с Волковым.

— Ну, как себя чувствуете? — спросил он, пожимая руку Веснину.

Молодого инженера, который не мог сообразить, что следует ответить наркому на его неожиданный вопрос, вывел из затруднения телефонный звонок.

Орджоникидзе взял трубку.

Некоторое время он слушал молча, поставив локоть на стол и опершись щекой на телефонную трубку. Другая рука то сжималась в кулак, то стояла ребром на столе, выдавая внутреннее волнение.

Постепенно лицо Григория Константиновича принимало все более и более грозное выражение. Народный комиссар выпрямился, хлопнул ребром ладони по столу и вскричал: