Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Уже в первые часы выяснилось, что неподвижная фрау Гизеле является матерью Бригитты (так вот почему эта конопатая девчонка оказалась здесь, в госпитале). После кофе, когда выдалась свободная минутка и мы присели возле небольшой, напоминающей нашу «буржуйку» печки, Бригитта, заливаясь слезами и шумно шмыгая носом, рассказала печальную историю своей семьи. Пока ее старший брат Кристоффер не погиб летом прошлого года где-то на Украине, мама была абсолютно здорова. Но с получением известия о его «доблестной кончине во славу Фатерланда и фюрера» она стала часто болеть и даже дважды лежала в госпитале. Когда началась эвакуация населения, здоровье фрау Гизеле снова резко ухудшилось, однако отец не захотел ждать, когда она поправится. Он был «наци», служил в местном гестапо и, собираясь в отъезд, говорил всем, что больше всего заботится о сохранности и благополучии своей семьи.

– Но по-моему, моего фатера в первую очередь волновала только его собственная участь, – шмыгая покрасневшим носом и глотая обильные слезы, говорила Бригитта, – потому что, когда с мамой случилось это – страшное, он не пробыл с нами даже одного дня. «Я не хочу попасть в лапы к русским, чтобы они содрали с меня живьем кожу», – сказал он и, взяв с собою моего младшего брата Руди, уехал вместе с ним на нашей повозке. А мне он заявил: «Ты дочь и должна до конца быть со своей матерью… Когда похоронишь ее и когда весь этот кошмар закончится, найдешь нас, если захочешь, через газеты где-нибудь на Западе. У англо-американцев…»

– Только я не буду его искать, – заключила Бригитта и тяжко, с протяжным всхлипом вздохнула. – Возможно, о Руди еще и сделаю куда-нибудь запрос, а о нем – нет… Скажите, фрейляйн Вера, – добавила она нерешительно, со страхом глядя на меня. – Скажите, ведь это неправда, что русские сдирают кожу с живых людей?..

Маленькая, запуганная до предела дурочка.

Пожалуй, хуже всего я чувствую себя, когда совершаю утренние и вечерние туалеты господину Зильберту, чья постель в углу возле двери. Этот совершенно неподвижный человек похож на живой труп – кажется, в нем уже умерли все органы, прекратилась вся жизнедеятельность, и лишь какая-то искра еще слабо тлеет в недрах дряблого тела. И то только благодаря установленному возле кровати металлическому, напоминающему «семафор», штативу с подвешенными к нему баночками и колбами, из которых, неторопливо догоняя друг друга, стекают по стеклянным трубочкам в вену желтовато-прозрачные капли. Единственно, что пока живет в нем, – это глаза. Да еще, мне кажется, не угас разум. Иначе не было бы в них, в глазах, столь глухой тоски, боли и одновременно мудрого понимания случившегося.

Отчего-то я не могу спокойно переносить взгляд этого поверженного смертельным недугом старого немца с копной серебряных волос над высоким лбом. Я никогда не замечала слез в его глазах, но почему-то мне всегда хочется сказать ему те же слова, что сказала однажды фрау Марте: «Не надо плакать. Война скоро закончится. Снова все будет хорошо».

Но довольно уже о болящих и о болезнях. А то слишком муторно на душе. Хорошо, что можно хотя бы несколько ночных часов побыть вне госпитальных стен, отрешиться от тягостных охов и ахов.

Недавно наша компания пополнилась – к нам присоединились такие же, как мы, «штадарбайтеры»[71] – 34-летняя Катя Петрушина и 18-летняя Руфина Нифонтова. Первая – нетороплива, рассудительна, осторожна и по своему характеру чем-то очень напоминает нашу Симу. Катя с Новгородчины, она круглолица, сероглаза, на голове постоянно – в жару ли, в холод – носит застиранный, цветастый платок, под которым зачем-то прячет свои роскошные, густые, русые волосы.

А Руфина – из Гатчины, почти моя землячка. Ее родители погибли при бомбежке еще до оккупации. Единственный брат с первых дней войны на фронте, и ей неизвестно, жив ли он? Руфина очень красива – нежный овал лица, большие голубые глаза, пушистая коса, а на висках завитки темно-каштановых волос. И ростом, и фигурой она тоже удалась, словом, как говорил наш Мишка, – «девка, май-то, на все сто».

Мы постепенно сблизились с Руфиной – мне нравится ее сдержанность, – и вчера я даже дала ей почитать кое-что из своего дневника… Ну, все. Опять я засиделась. Уже все наши давно спят. И даже внизу, в муравейнике беженцев, наступил относительный покой.

18 февраля

Воскресенье

Сейчас около шести часов вечера. Все наши старики и старушенции мирно почивают, укрывшись чуть ли не с головами плотными, похожими на войлочные попоны одеялами. Надежда с Бригиттой отправились за кофе, я же пользуюсь нежданной паузой и, благо тетрадь с собой, постараюсь описать, хотя бы коротко, происходящие события.

Сверхрадостные, ошеломительные, головокружительные новости: «…Советские войска после небольшого перерыва снова предприняли крупное наступление в Восточной Пруссии». Никакой ошибки тут не может быть – так «провещало» сегодня утром само Германское информационное агентство.

Вот оно! Наконец-то! Мчатся по дорогам автомашины, спешат обозы, вновь потянулись вереницы беженцев. И все это движется, ползет, торопится – на Запад. Оттуда едут обратно – прошли слухи, что путь на Померн закрыт. Когда ходили с Надеждой за обедом, поразились царящему в городе хаосу: широкие магистрали забиты до отказа. Цепляются колесами повозки, ржут тревожно лошади, раздаются озлобленные людские голоса.

Среди населения возникла настоящая паника. Вернувшаяся из аптеки швестер Ани сообщила, что уже побито и разграблено несколько магазинов и лавок, а полицейские наряды даже дубинками не могут остановить толпы агрессивных грабителей, в основном – женщин.

В нашем лазарете тоже с утра поднялось было необычное волнение. Все способные мало-мальски передвигаться «бабчи» уложили и связали покрепче свои узелки, напялили на себя все кофты и принялись нетерпеливо ждать эвакуации. Однако подошедшая позднее швестер Хени охладила всеобщий пыл, сказав, что ни сегодня, ни завтра никакого вывоза больных не предвидится, порекомендовала всем спокойно оставаться на своих местах.

Меня забрасывают тревожными вопросами о русских – какие они? Действительно ли, как пишут в газетах, основная черта русского характера – злопамятность и жестокость? Правда ли, что в своем мщении немецкой нации за развязанную войну советские солдаты не щадят мирное германское население, особенно изощренно убивают стариков и детей? Боже мой, как изменились эти люди, которые на протяжения трех лет лишь откровенно презирали нас, «остарбайтеров», хлестали за малейшие провинности по щекам или вызывали для расправы полицейских с дубинками, которые не считали нас людьми, а содержали как рабочий скот. Какой же лаской светятся сейчас при разговорах их глаза,