Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Надька обычно не церемонится со своим «квонтингентом», не потакает ничьим капризам. Просто выскочит в туалет, нацедит воды из водопроводного крана и шмякнет в сердцах кружку на тумбочку, – мол, дуй и не вякай… Сойдет и вассер[68] – не прынцесса! Больше мне дать тебе нечего. Нету тее[69], понимаешь? – кайн!..

Я же, идиотка (Надежда говорит – «адиотка»), кляня себя за мягкотелость, принимаюсь под насмешливо-досадливые Надькины взгляды успокаивать вредную старушенцию: мол, уважаемая фрау должна потерпеть и не беспокоить своими криками других больных. К сожалению, чай кончился, и его негде сейчас взять – слишком поздно уже. Вот завтра утром…

Словом, мы с Надеждой ежедневно являемся домой уже в одиннадцатом часу. Тут впору только перекусить тем, что Бог послал, и – спать. Кстати, сегодня моя напарница на полном серьезе предупредила меня, что, если я и впредь буду так «цацкаться с циим фрицевским хламьем», она не станет больше меня ожидать, отправится домой одна. Ну что же – вольному воля, как говорится.

Пока еще не смыкаются глаза, хочу продолжить свое повествование.

…Полицай привел всех семерых к нынешнему нашему пристанищу – театру. Поднявшись по широкой мраморной лестнице, мы оказались в небольшом, душном, с задрапированными бордовым бархатом окнами кабинете, где находилось несколько человек. Среди них неопределенного – пожалуй, все же больше пожилого, чем молодого, возраста женщина в строгом монашеском одеянии – нынешняя наша начальница – швестер Хени. Меня сразу поразил какой-то нездешний, неземной ее облик: неторопливый, печальный и очень цепкий, словно бы проникающий в душу собеседника взгляд светло-стальных глаз на меловом, будто выточенном из твердого известняка лице с двумя резкими продольными бороздками вдоль щек, застывшая скорбная складка – полуулыбка в уголках бледных губ.

По-видимому, и моя физиономия чем-то привлекла внимание монахини, потому что она тут же показала одному из чиновников рукой в мою сторону, сказала, что желала бы взять меня к себе. Надежда, уцепившись за мой рукав, принялась упрашивать ее на отчаянном украинско-немецком жаргоне не разлучать нас, «бо мы байде яко ридны сестры», и швестер Хени, подумав секунду, согласно кивнула головой.

Меня беспокоила участь мамы, однако монахиня, переговорив с чиновниками, успокоила: мол, русская фрау получит работу тут же, мы сможем видеться с нею каждый день.

Мы шли с Надеждой за своей провожатой (госпиталь примерно на расстоянии двух кварталов от театра) и не знали, куда направляемся, что ждет нас? Прибыв на место, швестер Хени подробно объяснила нам наши обязанности, а также познакомила с остальными сестрами милосердия. Их двое. Старшая и по возрасту (ей 24 года), и по должности – швестер Ани и совсем юная, конопатая и круглолицая, пятнадцатилетняя швестер Бригитта.

– Хочу, чтобы вы поняли, – тихим, бесцветным голосом говорила швестер Хени, указывая глазами на лежащих под ворохами одеял больных (в госпитале – собачий холод). – В этих стенах нет врагов, как нет также ни победителей, ни побежденных. Есть только старые, немощные люди, в большинстве своем обездоленные и несчастные, которые нуждаются не столько в лекарствах, сколько в человеческом тепле и участии. Наш общий долг дать им на пороге уже близкого небытия эти участие и тепло.

Монахиня вскоре ушла, передав нас в распоряжение миловидной швестер Ани. Теперь мы вообще редко видим ее, так как под началом швестер Хени несколько разбросанных по городу таких же госпиталей-приютов.

Швестер Ани еще раз рассказала нам с Надей о наших обязанностях, упомянула о том, что мы можем условно поделить между собой тяжелых лежачих, чтобы каждая знала, за кого и за что в ответе, предупредила, что некоторые старые фрау, в особенности те, что грузны и малоподвижны, крайне неопрятно содержат себя, что может причинить немало неприятных хлопот при их туалете. Предприимчивая, находчивая Надежда тотчас усекла это и, окинув внимательным взглядом ряды узких, железных кроватей с торчащими из-под одеял седыми и лысыми головами, тут же быстренько наметила для себя свой, как она выразилась, «квонтингент». Мне же пришлось довольствоваться тем, вернее, теми, которые остались вне внимания хитрого Надькиного взора.

«Неприятные хлопоты» довелось испытать с первых же минут. Лежащая в простенке между окон грузная, совершенно неподъемная фрау Марта с одутловатым, растекшимся по подушке лицом, сплошь в сизо-фиолетовых прожилках и с тройным, спадающим на необъятную грудь подбородком, оказалась до такой степени замурзанной собственным дерьмом, что я даже не знала, с какой стороны к ней и подступиться. Повернув с помощью Нади и Бригитты огромную тушу на бок, я, стараясь сдерживать дыхание, отмывала теплой водой с мылом с помощью мягкой волосяной щетки, а иногда и отскабливала шпателем засохшие, вонючие комья, затем смазывала вазелином покрасневшие, воспаленные, кое-где уже изъязвленные участки кожи. Швестер Ани сказала, что несколько стариков, в их числе и фрау Марта, были доставлены в госпиталь только прошлой ночью, и лишь один Господь Бог знает, где они до этого находились, ухаживал ли кто за ними?

Заменив грязное постельное белье и напялив не без труда на отмытую до блеска фрау свежую, своими размерами похожую на чехол матраца рубашку, я строго попеняла ей:

– Никогда больше не делайте этого! Иначе так и будете лежать грязная. – Достав из-под кровати оранжевый фаянсовый горшок, я, словно маленькому ребенку, показала ей его. – Сюда надо оправляться, понятно? Звать надо, а не безобразничать!

Сказала – и тут же пожалела о своем «грозном» тоне. Из глаз фрау Марты катились одна за другой частые мелкие слезинки. Они пропадали где-то в бесчисленных складках ее щек и возникали вновь на подбородках, откуда, проскользнув, как по трамплинам, скапливались на рубашке крохотной, мутной лужицей. Она что-то пыталась невнятно сказать мне, но я не поняла ни единого слова. Внезапно фрау Марта ухватила пухлыми, словно надутыми резиновыми пальцами мою руку и, не успела я опомниться, поднесла ее к своим губам.

Еще чего! В смятении я отдернула ладонь, похлопав по обширному, мягкому плечу, сказала почему-то на русско-немецком диалекте, точь-в-точь как разговаривает с немцами мама: «Ну ладно, ладно… Хватит вайнен. Война – криег – скоро капут. Вы поедете домой – на хаузе, и опять все будет хорошо. Никс вайнен. Аллес будет гут»[70].

Фрау Марта в моем «квонтингенте» не исключение. Кроме нее, тут еще две почти такие же «неподъемные» старухи – фрау Штер и фрау Шеффер, а также 45-летняя с тяжелым параличом рук и ног женщина – фрау Гизеле и два весьма пожилых господина