Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

– Держись, паненка. Соберись с силами, – шепнул он мне. – А то ведь этот колченогий тип может запросто шлепнуть тебя. Заведет куда-нибудь за угол и – вот так! – Ежи выразительно щелкнул языком. – Потерпи. Может быть, нас где-нибудь покормят.

Мы гуськом брели под дулом автомата по улицам, а встречные прохожие провожали нас удивленными взглядами, брезгливо шарахались в сторону. Видок у каждого, конечно, был отнюдь не для городского рандеву; кроме того, наша одежда, волосы, руки, видимо, настолько пропитались клозетной вонью, что вокруг нас словно бы образовалось некое «ароматическое» облачко.

Конечно же, нас никто и не собирался чем-либо кормить. Пришлось самим заботиться о себе. В одном из магазинов мы разгрузили штук двадцать коробок с кровяной колбасой, и там же я, впервые в жизни, совершила, по примеру Надьки, настоящую кражу – украла целый колбасный круг (то, что мы брали иногда у Шмидта в Грозз-Кребсе, не воспринималось нами как воровство: просто считали, что действуем по принципу: «если от многого берут немножко – это не кража, а дележка»). А тут…

Служащая магазина, белобрысая немка, что принимала от нас товар, отлучилась по зову Ежи и Ральфа на минуту к машине (что-то у них там не сходился счет коробок), а я, войдя в этот момент в кладовую с очередным грузом в руках, с удивлением увидела вдруг, как Надежда торопливо сует трясущимися руками за пазуху целую круглую колбасину.

– А ты что вылупила зенки? – ощетинилась она на меня. – Возьми тоже – если не для себя, то хотя бы для матери. Ведь помрет с голодухи. Думаешь, они тут считают?

И я, подстегнутая этими словами, – ведь и в самом деле мама в последнее время ужасно плохо выглядит, того и гляди свалится, – после мучительного секундного колебания совершила эту кражу, – с неприятным, острым холодком в сердце схватила из раскрытой коробки такими же трясущимися, как у Надьки, руками первый попавшийся колбасный круг, торопливо, – за дверью уже слышались шаги немки-кладовщицы, – сунула его за пазуху. Благо за период тюремного заключения стала тощая, как доска. А потом до конца работы обмирала от страха (увы, угрызениями совести не терзалась), что кто-то из служащих магазина заметит пропажу и вздумает обыскать нас. Но слава Богу, и на этот раз пронесло.

Вернулись в свою «темницу» (Господи, каким же постылым, безрадостным было это возвращение!), а тут – новость. Днем приходили полицаи, забрали неизвестно куда нескольких бельгийцев и французов – в основном тех, кто особенно увлекался разговорами о политике. Неужели за это? За разговоры? Мало того что забрали – так предварительно еще и избили резиновыми дубинками… Каким же сволочным подонком надо быть, чтобы, выслуживаясь перед нацистами, втайне предавать своих же сокамерников! Ах, каким же гнусным мерзавцем надо быть! А ведь он или она есть, они ходят среди нас, возможно, сами подстрекают к опасным, откровенным разговорам… Сознаюсь, мне страшно сейчас. Ведь «пахану» и некоторым другим известно о моих дневниках. Вдруг завтра выкрикнут от двери и мою фамилию, произнесут зловещие слова: «На выход. И без вещей!»

…Ночь. Эти последние слова дописываю почти наугад. В нашем клозете непроглядная темень. Не мелькают больше огни с дымными, чадящими шлейфами – проводов уже нет. Их почти дочиста ободрали со стен и сожгли. Не слышно теперь Петруччио – заболел, лежит в жару. Час назад я поднялась на помост, отнесла ему кусочек колбасы. Он, конечно, съел ее, но вряд ли это поможет ему. Не слышно также ни обычных доверительных разговоров, ни смеха. Словно бы глубокое уныние охватило всех и вся… Господи, ну сколько же еще ночей нам предстоит провести тут?

Да, между прочим, когда мы возвращались с городских работ назад, наш колченогий страж (кстати, не таким уж он гнусным типом оказался, каким представился вначале), так вот, он сказал, что скоро всех узников должны куда-то отправить, и добавил загадочную фразу: «Для вас было бы лучше, если бы удалось остаться здесь…» Однако на все наши расспросы он ничего больше не добавил, а вскоре и вообще прекратил разговор. Странно… Куда же они хотят нас теперь гнать?

14 февраля

Среда

Слава Богу. Кажется, сегодня нам и впрямь предстоит покинуть этот проклятый нужник. Хромой охранник оказался прав. Утром явились два полицая с дубинками, заставили убирать «шайзе», что в обильном количестве находится во всех углах. Привлекают к уборке как мужчин, так и женщин. Первые занимаются очисткой параш и отскабливанием скребками засохшего дерьма. Вторые, вооружившись тряпками и швабрами, отмывают мыльной водой оставшиеся после скребков следы. Вонь при этом, конечно, стоит неимоверная.

Интересно и смешно наблюдать сейчас за нашим «камерным контингентом» – каждый старается по мере своих способностей увильнуть от неприятного дела. Итальянцы поскидали торопливо рубахи, принялись привычно давить вшей. Поляки, азартно дувшиеся до прихода полицаев в «21», спешно запрятали карты и, вытащив из каких-то тайников иголки и нитки, прилежно занялись рукоделием – неумело стягивают через края дыры на носках, латают прорехи на штанах. Англичане и французы, приняв отрешенный вид, сосредоточенно копаются в своих походных сумках и рюкзаках, будто бы ищут и не могут никак найти что-то очень важное, до зарезу необходимое им. Русский «Иван» оказался наиболее догадливым – пристроился уютно возле узлов и знай себе полеживает.

Отдуваются за всех ротозеи. В числе последних, разумеется, и я. Как, впрочем, почти всегда. На этот раз подвело любопытство. Не послушалась Надьку, не спряталась, как и она, под ее пригодной на все случаи жизни «хусточкой», а, оставшись на своем месте, наблюдала с улыбкой в душе за хитроумными действиями иных наших ловкачей и, увы, не заметила, как сама оказалась объектом наблюдения одного из полицаев.

– Эй, фрейляйн, – окликнул он меня и для верности поманил пальцем. – Не отворачивайся, не отворачивайся – я именно к тебе обращаюсь. Довольно глазеть по сторонам. Лучше возьми-ка швабру и тряпку да начинай во-он с того угла…

Но сейчас, слава Богу, все окончено. Тряпки, швабры и ведра сданы солдатам-инвалидам, руки тщательно отмыты настоящим хозяйственным мылом (голубоватый обмылок пожертвовал для всех занимавшихся уборкой один из англичан) – теперь можно бы и свои дневниковые записи продолжить. Но не дает сосредоточиться очередная важная новость, которую хотя и ждали, а она все равно явилась неожиданной, и которая нервозно и заинтересованно обсуждается сейчас всеми. Пронесся слух, что в двенадцатом часу нам принесут обед – будто бы настоящий «миттагессен» – горячую похлебку, – а после обеда предстоит «абмарш»[65] в неизвестном направлении.

3 часа пополудни этого же дня

Ни обеда, ни абмарша.