Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот тут, среди скопища издерганных, измученных, изуверившихся и все равно на что-то надеющихся людей, мы и получили сейчас работу. Обе полячки – Янина и Марыся – убирают обильную грязь за беженцами во всех помещениях. Пан Тадеуш чистит туалеты, подметает парадный подъезд и всю остальную территорию. Мама и чешка Станислава определены рабочими на благотворительную кухню для немецких беженцев, что оборудована на скорую руку в полутемном, освещаемом лишь электрическим светом подвале театра, разделенном на многочисленные, заполненные различным бутафорским хламом отсеки. А я и Надежда получили совершенно неожиданные специальности – стали вдруг кем-то вроде сестер милосердия в доме для престарелых. В этом учреждении около пятидесяти стариков и старух, большинство из которых почти не поднимаются с постелей. Все они не так давно тоже были беженцами, плелись за своими подводами по бесконечным дорогам Пруссии, но однажды в пути заболели и вот теперь, к общей их радости и удовольствию, – ведь попали хотя бы в относительный покой, – собрались здесь, под одной крышей.
В наши с Надеждой обязанности входит совершать утренний и вечерний туалеты своим подопечным, бегать на благотворительную кухню за завтраком, обедом и ужином, кормить с ложечки лежачих, выносить за ними горшки и судна, содержать в чистоте помещения. Словом, работы хватает, но с нею мы справлялись бы запросто, если бы не специфическая больничная обстановка, а главное, если бы не эта гнетущая атмосфера немощной старости и болезней. Глядя на покорные, уныло-обреченные старческие лица, можно и самой заболеть от уныния и тоски. И я, кажется, действительно заболела: уже с самого утра голова трещит немыслимо. Сегодня швестер[67] Ани сжалилась надо мной, отпустила до обеда с работы. К двум часам я должна спуститься в кухню, помочь Надежде нести судки и кастрюли с пищей. Пользуюсь нежданным отдыхом и постараюсь описать события последних дней.
В четверг утром – кажется, это было уже так давно, а ведь произошло только вчера, – итак, в четверг в наш клозет пожаловали четверо полицаев и вместо ожидаемых нами паек хлеба и воды приказали всем быстро собрать вещи, так как через полчаса предстоит «абмарш». Все-таки предстоит! Дождались! И сразу стало тревожно на душе. Куда теперь? В другую ли тюрьму, снова ли на Запад, вслед за всеми или… или на тот свет без суда и следствия… Полицаи сказали, что им необходимо отобрать семь человек, желательно прилично изъясняющихся на немецком языке. Они, эти семеро, временно останутся здесь, в городе, для обслуживания беженцев, остальные же отправятся дальше, на Запад… Итак, кто готов остаться – пусть выйдет сюда…
Я взглянула на стоявшего рядом с полицаями Валентина. Он незаметно, утвердительно кивнул мне. Ухватив маму за локоть, я увлекла ее из молчаливо настороженной толпы.
– Мы… Мы изъясняемся…
Краем глаза я заметила, как вслед за нами метнулись Надежда и пан Тадеуш – наши постоянные здесь соседи и единомышленники.
– Каждый из вас действительно хорошо говорит по-немецки? – слегка усомнился старший из охранников, задержав свой взгляд на заметно растерявшихся маме и пане Тадеуше. – Подумайте. Вам придется обслуживать исключительно германских людей.
– О да, господин полицейский, – стараясь «шпрехать» бойко, за всех ответила я. – Ведь вы понимаете, что за три года жизни в Германии мы все научились отлично владеть вашим языком.
Вскоре к нашей группе присоединились две полячки, – кстати, тоже из нашей «компании», – Янина и Марыся, а также чешка Стася, и один из полицаев без промедления – едва только мы успели сложить свои пожитки – повел нас, семерых, гуськом, друг за другом, по гулкой металлической лестнице вниз.
Удивительное все-таки существо – человек. За те десять дней, что были прожиты нами в тюрьме, все успели подружиться, как-то по-доброму, что ли, сродниться. Появились друзья и даже поклонники. Один из них – смешливый 19-летний французский парнишка по имени Жюль, говоривший потешным «винегретом» – часть слов по-французски, часть – по-немецки, часть – по-польски. Место Жюля было недалеко от нас, и, пока я вела свои дневниковые записи, он тихонько сидел в сторонке, лишь нетерпеливо поглядывал в мою сторону. Но вот я откладывала тетрадь, и Жюль тотчас же, словно бы невзначай, возникал передо мной. «Пардон, мадемуазель, – бойко и слегка краснея говорил он. – Я заметил случайно, что вы прекратили писать свои бесконечные письма, и решил немножко поболтать с вами. Интересно, кому вы пишете и где возьмете теперь, в это безумное время, такую уйму конвертов?»
Второй поклонник – раненный в ногу 25–26-летний бельгиец Рено, сердце которого я покорила, по-видимому, тем, что однажды, еще в первые дни нашего здесь пребывания, просто из-за вполне естественного чувства сострадания поднесла ему кружку воды напиться. С тех пор этот высокий, бледный, с огромными серо-зелеными глазами и с иссиня-черными, слегка вьющимися волосами парень, опираясь на самодельный, сучковатый костыль, тоже частенько и, конечно, тоже «невзначай» оказывался рядом и наконец предложил мне поехать с ним после войны на его прекрасную Родину – в Брюссель, как он выразился, – «во второй маленький Париж». Я вежливо поблагодарила его, сказав, что для меня мой Ленинград дороже и милей настоящего большого Парижа.
Когда было объявлено об «абмарше», и Жюль, и Рено, стараясь, видимо, избавиться от лишних вещей, а может быть, и вполне с искренними намерениями, поспешили ко мне с подарками. Жюль преподнес небольшое настольное зеркальце, заключенное в желтый кожаный футляр, а Рено – узенький, сплетенный из темно– и светло-коричневых полосок кожи поясок, пряжка которого выполнена из двух, на первый взгляд, вроде бы бесформенных, золотистых металлических пластин. Но когда соединишь их – получается оригинальная «золотая рыбка».
В первый же день нашей относительной свободы, когда мы оказались на театральном балконе и занялись разбором своих немудреных пожитков, напористая в своих стремлениях Надежда выпросила у меня зеркальце Жюля. Я отдала ей его почти без сожаления, так как храню подарок другого французского военнопленного парня. Правда, то зеркальце из невзрачной, желтой, уже местами потрескавшейся оправы из папье-маше выглядит значительно скромнее, но оно дорого мне тем, что всегда будет
