Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Когда все кругом затихло, я толкнула маму. Пора. Стараясь не шуметь, мы осторожно поднялись, подошли к повозке, где были наши вещи и где на передке, укрывшись попоной, спал Гельб. Дул сильный, южный ветер. По черному небу мчались клочковатые, седые облака. Время от времени в просветы между туч вплывала величественная, матово-желтая луна, тускло освещала бесконечную вереницу неподвижных повозок, тлевшие слабо кострища, спящих вкруг них людей. Я еще днем подтащила поближе к краю свою сумку с дневниками, письмами и фотографиями, а также котомку с оставшимися сухарями, и теперь нам не составило труда осторожно взять все это. Мы уже отошли от повозки, когда лежавшая возле Анхен Гельбиха внезапно подняла голову. Ее круглое лицо под лунным светом казалось похожим на недопеченный блин.

– Кто здесь?

– Ради Бога, тише, фрау Гельб. Это мы… Простите, мы не хотели вас тревожить… Мы уходим, фрау Гельб. Поймите, мы не в силах больше оставаться… Прощайте, фрау Гельб.

Лунный свет вновь скользнул по лицу Гельбихи. Теперь оно показалось мне необычно суровым, замкнутым. Помедлив, она неуклюже, задом, поднялась с земли, подошла к нам.

– Пусть Бог будет вам судьей, и пусть он будет добр к вам, – шепотом сказала фрау Гельб, поочередно обняв меня и маму. – Я желаю вам всего доброго. Счастливого пути в вашу Россию. Коммт ир гут нах ире Руссланд…

Все произошло так, как я и предполагала. Свернув на ближнюю улицу, почти свободную от повозок и от беженцев, мы быстро пошли по тротуару мимо небольших двухэтажных строений. Наверное, уже было около полуночи, но кое-где еще светились окна. Выбрав дом поскромнее, я нажала на кнопку звонка. Открыла дверь молодая женщина. Она с любопытством и с некоторым испугом уставилась на нас. Я еще раньше велела маме молчать, приняла роль «старшой» на себя.

– Пожалуйста, фрау… Нельзя ли у вас переночевать? У нас случилось несчастье… Мы едем из Мариенвердера, но в пути сдохла лошадь и сломалась телега. Теперь мы вынуждены вернуться в Берент, – (я запомнила название соседнего города, через который вчера проезжали), – там живут наши родственники. Позднее мы, конечно же, эвакуируемся вместе с ними… Безусловно, мы могли бы сейчас как все… провести ночь на улице, но моя мама… Она плохо чувствует себя.

Видимо, мой славянский акцент выдал меня. Во взгляде фрау появилась настороженность.

– Скажите… А вы разве не немки? Вероятно, фольксдейтчи, поляки?

Я решила быть откровенной.

– Нет. Мы не фольксдейтчи. Мы русские… Только, знаете, мы не «красные» русские, а «белые», – поспешно добавила я, заметив, как изменилось выражение ее лица при слове «русские». – Мои родители, – я кивнула на хранящую величественное молчание маму, – мои родители уехали из России давно, сразу после революции. С тех пор мы живем то во Франции, то в Германии.

– О-о, это не важно. – Лицо фрау слегка засветилось улыбкой. – Вернее, я хотела сказать, – это существенно, когда вы уехали из России. Мы, немцы, всегда были рады помочь русским эмигрантам… Пожалуйста, проходите… Наверх, пожалуйста.

Поднявшись по узкой лестнице и толкнув дверь, мы оказались в просторной, освещенной слабым светом ночника комнате, где на диване сидела в чепце и в капоте пожилая женщина с совершенно белыми волосами, с когда-то, видимо, ярко-синими, а сейчас блекло-голубыми глазами.

– Мутти, эти две фрау – русские. Вернее, русские эмигрантки. Они из Мариенвердера… – Тут молодая фрау – она тоже оказалась белокурой и синеглазой – обстоятельно изложила матери придуманную мною легенду. – Я полагаю… Мы должны немного потесниться, мутти. Они переночуют у нас. А если… а если захотят, то могут остаться с нами и подольше. Сейчас так страшно стало жить. «Красные» наступают, о них повсюду говорят столько ужасного – будто они убивают детей, насилуют женщин. Возможно, газеты и радио несколько преувеличивают, но все же… Все же…

Они, немецкие матери, чувствуют себя сейчас такими одинокими, беззащитными. К тому же ходят слухи, что не сегодня завтра начнется эвакуация городского населения. Просто невозможно представить себе, как отправиться в тяжелый путь с маленьким ребенком… Им известно, что некоторые их знакомые решили положиться на Божью волю и остаться на своих местах. Вот если бы русские эмигрантки согласились пожить здесь, с ними… Тогда они почувствовали бы себя намного спокойнее и, пожалуй, тоже не подумали бы ни о какой эвакуации… Главное, они боятся за ребенка. Сейчас этот милый ангелочек спит, а завтра русские фрау увидят их сокровище.

Говоря все это, молодая фрау суетливо скрылась за соседней узкой дверью, но разговор тут же подхватила старая фрау. Можно ли узнать, как зовут русских эмигранток? О-о, очень приятно… А их имена – фрау Эльза и фрау Эмма. Обратите внимание – оба имени на букву «Э». В их роду так заведено… Когда еще был жив старый муж фрау Эльзы – фатер фрау Эммы, – его звали Эрнестом, он говорил: «В этом доме испокон веков детям давали имена на букву „Э“ – так должно быть всегда…» Малышку тоже назвали на «Э» – Эрихом. Представляете, фрау Эмма даже мужа себе выбрала с именем Эрхард. Бедняга, погиб в России…

Оказавшись наконец в одиночестве, в небольшой, с широкой кроватью комнате, мы с мамой с облегчением перевели дух. Уф… Благодать-то какая! Можно подумать, что попали в Рай.

Утром проснулись рано, но еще долго оставались в постели, делали вид, что продолжаем спать. Пусть Шмидт уедет. Мы должны окончательно увериться, что его здесь, в городе, нет. Лучше протянуть время, чем случайно нарваться на него. За стеной тоже царило безмолвие. Правда, иногда раздавался торопливый детский топоток. Ребенок вдруг о чем-то спрашивал, но на него тут же шикали, и снова наступала тишина.

– Слушай, похоже, что эта фрау Эмма вцепилась в нас мертвой хваткой. Как мы теперь отделаемся от них? – сказала шепотом в раздумье мама.

– Не бойся. Отделаемся, – так же шепотом ответила я. – Просто откроем им правду – скажем, что мы не «белые», а «красные» русские.

Уже январское солнце заглянуло из-за городских крыш в окна, когда мы вышли наконец из своей спальни. Теперь Шмидт, безусловно, уехал, и нам нечего опасаться. Из-за подола старой фрау Эльзы с любопытством выглядывал маленький, трех-четырехлетний белоголовый мальчуган с яркими синими глазами. Все на «Э»…

Вынув из кармана пальто свою губную гармошку-однорядку, я протянула ее малышу. «Это – тебе. Извини, ничего лучшего у меня нет».

– О-о, что вы?! Зачем? Эрих, мальчик, скажи скорей доброй фрейляйн «спасибо». Мундмоника![61] Это такая сейчас редкость… – Обе фрау смотрели на нас с тайной надеждой. – Ну как? Вы не