Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

– Какой подлец! – Смертельно бледная, с дрожащими губами мама, которую, как я позднее узнала, точно так же «сховали» чьи-то доброжелательные руки и плечи, возникла передо мной. – Ах, какой гад! И как такого только земля носит… Ну и ты хороша! Убедилась теперь, что не следует соваться со своими разговорами к кому попало? Сколько раз предупреждала…

Я была напугана не меньше мамы – внутри все дрожало: «Господи, кто же знал! Я думала – свой, русский…»

Вот после этого случая во мне, кажется, окончательно укоренилось решение – бежать. Собственно, мысли о побеге не оставляли меня и раньше. Об этом я почти беспрерывно думала с первого же дня, с первого часа нашего ухода из Грозз-Кребса, а теперь ясно и окончательно поняла – надо уходить. И чем скорей, тем лучше. Почему я должна против своей воли следовать за немцами и за махровыми предателями, подобными тому «власовцу»? Почему? Моя жизнь – это моя жизнь, и никто, кроме меня, да еще, пожалуй, кроме Господа Бога, как любит повторять фрау Гельб, не вправе распоряжаться ею. Мне опять – в который уже раз! – вспомнился тот странный сон, который я когда-то видела: незнакомая, залитая солнцем дорога, а на ней – быстро удаляющийся мой брат Ваня, крикнувший мне издалека: «Не ждите, что вас кто-то освободит… Освобождайтесь сами!..»

Нет, не зря были мне сказаны во сне те вещие слова. Нам надо не тащиться безропотно за надоевшими до чертиков прицепами, не ждать чего-то несбыточного, а самим позаботиться о себе, о своей свободе. Ведь ясно же кто-то произнес эти слова: «Не надейтесь. Освобождайтесь сами!..» Конечно, днем, при свете, скрыться невозможно – Шмидт все время старается не упустить нас из виду. Я знаю, что и Клара с мельничихой без устали следят за нами из-за своего брезентового полога. Но есть ночь, есть темнота, которые могут стать и станут нашими союзниками. Я догадываюсь о том, что семейство Гельб и Эрна тоже получили от Шмидта негласное указание следить за нами по ночам, но я не верю, вернее, мне не хочется верить, что кто-то из них, в том числе и Эрна, способен предать нас. С Анхен мы, можно сказать, даже подружились за прошедшие полторы недели, она открывает передо мной все свои сердечные тайны и секреты. А что касается Эрны, то она, я думаю, просто не сможет быть неблагодарной хотя бы маме, которая почти наравне с ней – с матерью – делит заботы о больном Пауле: варит специально для него в ковше на коротких стоянках бульоны из оставшейся курицы, сушит над костром его промерзшие сапожки… Словом, я была уверена, что простая порядочность не позволит этим людям выдать нас.

Ночью, когда мы, растерзав в очередной раз попавшийся нам на пути стог сена, лежали, дрожа от холода, с мамой рядом, я шепотом изложила ей все свои соображения… Хватит! Я не могу больше тащиться вслед за Шмидтом и его чертовой семейкой неизвестно куда и при первой же возможности сбегу. Я честно предупреждаю ее об этом. Наши все равно где-то наступают, не может быть, чтобы их опять что-то остановило. Я пойду им навстречу. Если она… если она не хочет или боится отправиться вместе – то пусть не сердится, пусть не обижается на меня. Я решила – и я уйду! Все равно уйду…

Я думала, что мама рассердится или примется уговаривать меня – не искушать судьбу, а повременить еще немного. Что не одних нас гонят, – вон сколько «восточников», поляков, чехов, итальянцев и других «неарийцев» идут вслед за немцами на Запад и не пытаются бежать, так как понимают, что это опасно… И что какая, в конце концов, разница – кто нас освободит? Лишь бы остаться живыми. А после окончания войны насильно нас никто тут не удержит – все равно рано или поздно мы вернемся в Россию.

Я уже заранее словно бы слышала все эти слова и отчужденно замкнулась в своей непоколебимости. Но неожиданно мама сказала:

– Уйдем вместе. Чего это я не захочу или забоюсь? Только надо выбрать подходящий момент, чтобы уж наверняка. Я думаю, лучше всего это сделать в ближайшем городе – на первых порах там легче будет скрыться… Чего это я забоюсь? Терять нам нечего – уйдем вместе.

Господи, как же хорошо, когда рядом с тобой близкий человек! И не только близкий по-родственному, по крови, а еще и по духу. С моей души спала огромная тяжесть, и я, благодарно обняв маму за плечи и почти уже не чувствуя холода, крепко уснула и опять увидела во сне свою Россию, свою родную Стрельну. С ромашковой полянкой под тополями. С грачиным граем в вышине. С плывущими по утру молочными туманами над темно-зеленой речной гладью… Ах, удастся ли мне хотя бы еще раз увидеть этот милый сердцу уголок не во сне, а наяву?

11 февраля

Воскресенье

Свистнул ветер в оконце-форточку

И умчался в туманную мглу…

Я сижу с тобой, друг мой, на корточках

В грязном, темном, тюремном углу.

Ты да я. Человек и тетрадка,

Карандаш наш к работе готов,

И растет дневниковая кладка —

Кладка горьких, безрадостных слов.

Ни воды нет, ни хлеба, ни света,

Сушит сердце могильная тень.

Видно, песенка наша спета,

Не настанет наш жданный день.

Жаль, обидно за молодость куцую,

За закат нерасцветшей зари…

Догорит жизнь огарком замученным

Только ВЕРА моя – не гори!

Если завтра остывшее тело

Стащат вниз и накроют мешком,

Поспеши в край родной, моя ВЕРА,

Хоть на крыльях, хоть вплавь, хоть пешком.

Передай, расскажи, что жива ты,

Что ты помнишь, что любишь, что ждешь,

Даже если зароют лопаты

Ту, в чьем сердце сейчас ты живешь…

11.02.1945

Кажется, про нас совсем забыли, а может, как тут многие считают, просто решили уморить голодом. Вчера не приносили ни хлеба, ни воды. Вообще за целый день никто из немецких охранников не показался в нашем «клозете». И напрасно англичане принимались время от времени дубасить в кованую металлическую дверь оторванной от стены доской, а «пахан» кричал в замочную скважину на всех известных ему языках все, что он