Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За русскими пленными шли французы. Белые виски под черным беретом мелькнули и исчезли среди серо-коричневых рядов. Роже не увидел меня, а я не окликнула его. К чему? Как говорят, долгие проводы – лишние слезы… Кроме того, мое внимание было целиком занято показавшейся из-за поворота дороги колонной англичан. Первыми шли пленные с Молкерая, за ними – из разных дальних и ближних хуторов – и, наконец, от Насса. Джона я увидела сразу. Он шел с непокрытой головой, запихнув пилотку в карман шинели. Ветер теребил непокорные кудри. Он смотрел прямо перед собой и, мне показалось, был глубоко чем-то опечален. Я окликнула его, когда он проходил мимо. Он быстро вскинул голову, в его синих глазах вспыхнула безудержная радость.
– Сегодня рано утром я был у вас – удалось ненадолго сбежать из лагеря, – но мне сказали, что ты, что вы все уже отправились вместе со Шмидтом, – быстро сказал он, обеими руками сжимая мою ладонь. – Дарлинг, прости. Я не смог ничего предпринять. Понаехали новые охранники – настоящие цепные псы. Мы всю ночь просидели под замком. Прости…
Со стороны удаляющейся колонны злобно орали охранники, один из них с автоматом в руках остановился посереди дороги, всем своим видом показывая нетерпение и досаду. Но Джон словно бы не видел и не слышал никого.
– Я разыщу тебя, – торопливо говорил он. – Мы непременно встретимся. Если останусь жив – я разыщу тебя, где бы ты ни была…
– Ищи меня в России. Только там… Джонни! – Я не могла не сказать ему то, что он ждал, что хотел бы услышать. – Джонни я отвечаю тебе на тот твой вопрос – да!.. Ты понимаешь меня, Джон? Да… Да… Да!..
Рывком он притянул меня к себе. С невыразимым чувством горечи и смятения мы молча обнялись с ним. В первый раз. А потом, не разжимая рук, в великом волнении и в печали прикоснулись друг к другу губами. В первый и в последний раз…
Под гнусные вопли конвоиров Джон побежал догонять колонну. Я смотрела ему вслед, пока могла видеть, пока не затуманились глаза, пока его шинель не затерялась среди других, таких же зеленовато-коричневых шинелей. Вот и все. Вот и все… Теперь уже, видимо, окончательно. Навсегда.
10 февраля
Если не ошибаюсь – суббота
Сегодня с утра пригнали пять «новеньких» – поляков и чехов, но, увы, ничего отрадного они не смогли сообщить. О наступлении русских по-прежнему не слышно, и если не считать за ненормальность обилие беженцев на улицах, в скверах и в подворотнях, то город живет почти обычной жизнью. Да… Вести весьма неутешительные. Неужели задержка опять надолго?
В это утро мы с нашими новыми друзьями отпраздновали «новоселье» – чокнулись кружками с тухлой водой и закусили корочками хлеба. По распоряжению всесильного «пахана» вольготно расположившиеся вдоль лучшей, дальней от всех четырех параш стены французские пленные слегка потеснились, и мы с мамой, а с нами и занимавший ближнее «лежбище» пожилой поляк пан Тадеуш, упомянутая уже здесь украинка Надя, а также примкнувшие к нашей компании в последние дни полячки Янина и Марыся и чешка Станислава перебрались на другое «место жительства». Здесь оказалось намного комфортабельней и удобней. Во-первых, вонь значительно слабее, во-вторых, никто теперь не станет спотыкаться о наши ноги в темноте.
Валентин сказал, что, по-видимому, сегодня явятся полицаи, чтобы отобрать несколько человек для каких-то городских работ, предупредил, что включил в список и меня. Чтобы не томиться зря в ожидании, я снова достала свой дневник. Как назло, в моей парижской ручке кончились чернила. Хорошо, что в кармане пана Тадеуша нашелся карандаш.
…Итак. День за днем, день за днем, от рассвета до наступления темноты, мы шли и шли вслед за тракторными прицепами и повозками. Позади оставались какие-то небольшие города, обезлюдевшие, словно бы вымершие деревни, где из-за закрытых наглухо ворот раздавалось то голодное мычанье скотины, то нетерпеливый поросячий визг. Порой случалось, что наше цивильное шествие надолго затормаживалось – когда впереди возникала какая-либо водная преграда и скапливалась громадная очередь на переправу или когда проезжую часть занимали бесконечные военные обозы. На ночлег обычно устраивались там, где заставала темнота. Хорошо, если на пути попадалась пустая деревня, где в заброшенных домах нередко можно было найти еще не остывшие плиты, или, на худой конец, какой-то сарай или скирда сена. Но часто приходилось спать и под открытым небом, на морозе. Тогда всю ночь трещали на обочине дороги костры, метались в свете красноватых огней какие-то тени, плакали озябшие дети, пахло дымом, талым снегом и паленой шерстью.
Однажды, это было на окраине какого-то небольшого городка, из темноты выросли очертания большого строения, как впоследствии оказалось – амбара, стоявшего в поле, вблизи от дороги. Шмидт – он постоянно, без устали «пас» нас, – проводив всех до тяжелых, скрипучих ворот, вернулся на ночлег в свою кибитку.
Из-за опасности возникновения пожара Шмидт категорически запретил пользоваться спичками и даже отобрал у Леонида его полупустой коробок, и мы все, словно слепцы без поводырей, пробирались в кромешной тьме с вытянутыми вперед руками, в поисках свободных мест, где можно было бы прилечь, дать себе хотя бы небольшой отдых. Под ногами шуршала солома, со всех сторон раздавались сопенье и храп. Эрне вскоре повезло. Я услышала, как она счастливым шепотом уговаривала хнычущего Пауля снять промерзшие сапожки. Угомонилось и Гельбово семейство, и только мы с мамой да Лешка все еще продолжали безуспешные поиски.
– Пробирайся сюда, – позвала наконец меня шепотом мама, – тут, кажется, свободно.
Почти на ощупь я направилась в сторону ее голоса, переступая, а где и переползая через чьи-то храпящие тела. Там, где она стояла, и впрямь оказалось небольшое свободное пространство – как раз для двоих. Обрадованные, мы втиснулись между спящими незнакомцами и тут же мгновенно провалились в тяжелый, без сновидений сон.
Ночью я проснулась от страшного холода. По-видимому, на улице опять сильно морозило. Ноги у меня совсем окоченели, к тому же ужасно мерзла спина. Неподалеку обиженно
