Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Шмидта дрожали пальцы, когда он протянул маме миску: «Пожалуйста, Ана, налей нам на всех. На троих… Майне фрау и тохтер плохо чувствуют себя». И понес, сутулясь, обжигая грязные пальцы в бульоне, бережно ступая, боясь пролить хотя бы каплю.
Мы все молча смотрели ему вслед, а фрау Гельб задумчиво изрекла, как всегда, с философским подтекстом: «Теперь этот человек многому научился, и еще ему немало предстоит познать… Война не только убивает и калечит людей – некоторых, прежде слепых и глухих к людским страданиям, она делает зрячими, возвращает им слух».
…Военные дороги Пруссии. Та из них, по которой мы шли, запомнится мне, наверное, на всю жизнь. Подчас извилистая, словно замурованная в огненный бетон чудовищная змея, а то – ровная, серой лентой стелющаяся под ноги и упирающаяся далеко впереди в дымчатую кромку горизонта. Иногда с крутыми подъемами и пологими спусками и, наоборот, со следами многочисленных кострищ на обочинах и на всем протяжении отмеченная утерянными в пути и тут же втоптанными многочисленными ногами в грязный снег то яркой детской рукавичкой, то частью конской упряжи, то сломанными, без дужек очками… Сколько же людей уже прошло по ней в это смутное время, покинувших свои обжитые места добровольно или гонимых насильственно, но лелеявших одинаковую хрупкую, призрачную надежду – выжить, уцелеть в кровавой бойне, – и сколько еще, вероятно, пройдет?
Здесь, на военных дорогах, среди всеобщих лишений и тягот, людская суть раскрывается во всей своей обнаженности. Зло, хамство и подлость действуют открыто, не рядясь ни в какие добродетельные одежды, так же как добро, сострадание и бескорыстие проявляются в тех, кто этими высокими качествами обладает, легко и естественно, как само собой разумеющееся. Мне не раз приходилось видеть, как пожилой, едва держащийся на ногах немец слезал с повозки, уступал свое место под теплым пледом заболевшим в пути польке или даже «восточнице», или как русская женщина, сама изрядно уставшая и измученная, брала из рук вконец обессилившей молодой немецкой матери ее закутанного в одеяла грудного младенца и несла его, бережно и осторожно, как свое родное дитя.
Но ведь бывало – и нередко – по-другому, когда, например, безутешно и отчаянно плакала в предчувствии голодной смерти какая-нибудь старуха, обнаружив пропажу скудных своих запасов, беззастенчиво прихваченных с бедной повозки каким-то неизвестным подонком.
В те дни я впервые близко узнала «власовцев». В основном это переодетые в немецкую форму, с нашивками «РОА» на рукавах, бывшие советские военнопленные. Обычные русские парни, как и мы, тоскующие по России, по дому и близким и, как и мы, полные тайных сомнений и тревог по поводу того, простит ли им Родина невольную измену, не останется ли на них пожизненное клеймо отверженных? Большинство «власовцев» объясняли свое вступление в «Русскую освободительную армию» отнюдь не политическими мотивами, а царящим в лагерях для военнопленных ужасным голодом. Они знать не знают о провозглашенном генералом Власовым русском национальном походе против большевизма, а те, кто знает, не принимают его всерьез. Они, как и мы, ждут, не устают ждать своих, верят в уже близкое освобождение и, конечно, совсем не намерены драться за обещанное им немцами мнимое благополучие, а лелеют тайную надежду немедленно, при первой же возможности перейти на сторону своих.
Обо всем этом мы узнали из коротких, торопливых бесед с «власовцами» во время случайных встреч в пути, сразу поверили в их искренность и поэтому не опасались при новых встречах вступать с ними в откровенные разговоры. Но оказалось, что это не всегда можно было делать.
В тот злополучный день движение на дороге опять почему-то застопорилось, и я увидела остановившуюся невдалеке от нас небольшую, человек в двадцать, группу «власовцев». Вокруг них, как всегда, стали собираться чехи, венгры, поляки, «восточники», любопытствующие немцы. Протиснулись поближе и мы с мамой. Уже давно никому из нас ничего не было известно о положении дел на Восточном фронте. Если в первые дни эвакуации позади нас иногда слышался далекий, едва различимый орудийный гром, а как-то с высокой местности я даже увидела над темнеющим горизонтом странную мерцающую розовую полосу, как мне тогда показалось – отблеск далеких пожаров, – то теперь уже долгое время не было никаких признаков надвигающегося фронта. Никаких. Мне хотелось узнать у «власовцев», не знают ли они – а они, безусловно, должны знать об этом! – где и почему застряли опять русские, не прекратилось ли вообще их наступление?
– Товарищи, что там сейчас с нашими? – спросила я, ни к кому конкретно не обращаясь, после короткого, обычного приветствия. – Мы уже давно ничего не знаем о них… Где они теперь?
К моему удивлению, мне никто не ответил. Некоторые «власовцы» словно бы в смущении опустили головы, а самый ближний, что стоял к нам спиной, вдруг стремительно обернулся: «Кто спросил – „где наши“?»
Он смотрел на меня в упор – сероглазый, с рыжеватыми ресницами, с простецким, круглым «славянским» лицом и слегка вздернутым носом, – с виду – обыкновенный русский парень, только в немецкой шинели с нашивкой «РОА» на рукаве и с погонами ефрейтора на плечах.
– Это ты вякаешь про «наших»? Каких ты «наших» ждешь? А ну, отвечай, сволочь!
В его глазах гнездилась холодная ненависть, рука потянулась к кобуре, внезапно перед моим носом блеснул черный ствол нагана.
– Сынок… Ты что?! Опомнись! – Мама с ходу бросилась к «власовцу», пытаясь помешать ему, крепко обхватила его руками. – Не обращай на нее внимания, сынок! Она у меня глупая, недоразвитая, не соображает, что говорит. Это у нее с детства так… Ты же русский, сынок… Пожалей хоть меня! У тебя ведь тоже есть мать…
– Пошла вон! Отцепись от меня! Уйдите, говорят вам! – Стараясь оторвать от себя цепкие мамины пальцы, «власовец» на какие-то секунды отвлекся от меня, и в тот же миг чья-то рука настойчиво потянула меня за воротник пальто назад, а передо мной возникло вдруг незнакомое, широкое плечо. «Ховайся, паненка, але прентко!»[59] – тревожно шепнул чей-то голос. «Абер шнеллер, шнеллер!»[60] – почти неслышно добавил другой. И не успела я опомниться, не успела даже ничего сообразить, как впереди, оттеснив меня еще дальше в толпу, появилось второе плечо. За ним – третье… Пятое…
– Где она?! – бесновался «власовец» перед плотной, молчаливой людской стеной. – Ах, сволочь!
