Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Говоря все это, я снова запихнула узелок на прежнее место – в изголовье, под матрац, повторила, как уже когда-то: «Не надо вайнен, фрау Марта. Скоро аллес будет гут. Вы поправитесь, станете снова гезунд[74], поедете на свой хауз…»
Но на этот раз фрау Марта не сразу успокоилась. Она опять пыталась поймать мою руку, поднести ее к губам. Я насилу-насилу более-менее утихомирила ее. А перед обедом она умерла.
Конечно же, я сказала швестер Ани про узелок с драгоценностями. Мы вместе, когда уже фрау Марту увезли, достали его из-под матраца, и Ани, не отпуская меня («чтобы это было в твоем присутствии»), положила кольцо и перстень в сейф и сделала соответствующую запись в принадлежащей покойной описи.
Словом, все как положено. Все по порядку. Да только разве в этом дело? Господи, совсем ведь не в этом дело… Жил человек, и был у него целый собственный мир со своими радостями, печалями, тайными и явными надеждами. А ушел он – и ничего не стало. Абсолютно ничего. И даже память о нем когда-нибудь исчезнет, испарится. Словно ни его – человека, ни его особого, лишь им созданного и ему одному принадлежавшего мирка никогда и не было на Земле. Как все это просто, обыденно и… страшно.
22 февраля
Четверг
Господи Боже ты мой, что делается! Что творится! Паника в городе беспросветная. Все едут, спешат, торопятся неизвестно куда. Наш театр стал своеобразным перевалочным пунктом, происходит постоянное людское перемещение. Едва мало-мальски отдохнувшие беженцы с кряхтеньем, стонами и недовольными репликами трогаются в дальнейший путь, как их место тут же занимают другие. И снова полощутся над головами людей едва отстиранные пеленки, чадят коптилки и спиртовки, скулят голодные собаки и плачут дети. Кошмар!
В подвале здания срочно оборудуется еще одна кухня, там работают печники во главе с паном Тадеушем. Сегодня утром сюда завезли огромный, черный снаружи и грязно-серый изнутри, местами облупившийся котел (точно такой, только намного чище и новее, стоял в свинарнике Шмидта). Если еще несколько дней назад беженцы получали раз в день какую-никакую похлебку, то теперь из-за нехватки продовольствия готовится исключительно каша – жидкая овсяная, пшенная или ячневая размазня, за которой и в здании, и на улице выстраиваются огромные, молчаливо-раздраженные очереди.
В нашем приюте с утра, как и везде, царит тревожное волнение, на все лады повторяется одно лишь слово – эвакуация, эвакуация… Сегодня избранные «бабчи» и старики, те, которые еще могут мало-мальски передвигаться, тоже трогаются в путь. Поэтому в палатах – «дым коромыслом» – деловито перетряхиваются штаны и кофты, слышатся азартная перебранка, плаксивые причитания. Дело в том, что швестер Хени строго предупредила, что разрешается взять с собою лишь самое необходимое, без чего невозможно просуществовать хотя бы первые две недели, – ну, к примеру, по паре белья и обуви.
«Все остальные вещи, – сказала своим ровным, бесцветным голосом швестер Хени, – останутся на сохранении городского магистрата и позднее, безусловно, будут возвращены их владельцам…» Тут, конечно же, всем ясно, что эти слова – заведомый обман, что работников магистрата вряд ли волнуют чьи-то затерявшиеся в пути шмотки и что им самим впору поспешить, успеть бы унести ноги от страшных «красных».
Под беспрерывные унылые стенания и жалобные причитания мы с Надеждой помогаем своим старушенциям отбирать и связывать в узлы необходимые вещи, а в моей голове неотвязно крутится один и тот же вопрос: «Господи, неужели уже скоро? Неужели остались какие-то считаные часы, а там…»
Настроение у меня опять «ни в сказке сказать, ни пером описать». Я так жду, я так хочу увидеть их, попасть к ним, поговорить с ними, услышать, пусть даже на мгновенье, родную речь, а потом… потом хотя бы и умереть. Но обидно умирать сейчас, не увидав и не услышав своих. Обидно умирать в двадцать лет, когда еще так хочется жить, так хочется увидеть хоть немного хорошего и светлого. Еще так хочется походить по родной земле, подышать родным воздухом – хоть однажды вдохнуть его полной грудью, – и так хочется, так безумно-безумно хочется вернуть, хотя бы совсем ненадолго, прежнюю, счастливую жизнь, встретиться с родными, дорогими сердцу людьми, о которых не забывала в прошедшие годы ни на минуту, ни на секунду.
23 февраля
Пятница
Увы, нового ничего нет. По-прежнему за стенами приюта царит людская толчея и неразбериха, и в нашем временном пристанище не только обширный театральный зал, но и все остальные помещения заполнены беспокойным, шумливым племенем беженцев. О том, где находится сейчас фронт, – ничего не известно, но, безусловно, он неуклонно приближается. Иначе не было бы ни этих бесконечных верениц натужно скрипящих обозов, ни ползущей вслед за ними серой людской массы.
Вчера отправилась в путь и большая часть наших подопечных старух и стариков. Сидя в виде бесформенных кулей в крытом кузове грузовика (несмотря на грозное предупреждение швестер Хени – не брать лишних вещей, каждый и каждая все-таки постарались напялить на себя все, что смогли, вернее, все, что на них налезло), и вот теперь, сидя в кузове грузовика, они жалко и испуганно улыбались нам, остающимся, что-то кричали – кажется, благодарили, желали удачи.
Сегодня в полдень проводили вторую партию, а часа через два должны забрать еще пятерых, тяжелобольных стариков и старух. По приказу швестер Хени мы с Надеждой уже подготовили их, и теперь они лежат отмытые, одетые по-дорожному, вперив равнодушные, бесстрастные взоры свои в оклеенный белой бумагой и обсиженный кое-где мухами потолок.
Пользуюсь временным «ничегонеделаньем» и в ожидании машины снова достаю свою тетрадь.
Уехали фрау Гизеле с Бригиттой. Расставаясь со мной и Надеждой, Бригитта расплакалась. «Мне очень хочется остаться здесь, с вами, но – мама… Кроме того, я так боюсь… Ведь все вокруг говорят, что там, у англо-американцев, все-таки не так страшно». Ах, пусть все они ползут к этим пресловутым англо-американцам, катятся ко всем чертям! И чем скорей тут никого, кроме нас, не останется – тем, я полагаю, лучше.
Англо-американцы… Наши союзники и враги немцам. Однако отбитая ими, врагами, в боях германская земля является сейчас «Землей обетованной» для каждого немецкого беженца. Почему? Кто и с какой целью сеет здесь панику и выдумывает самые неправдоподобные истории и самые гнусные небылицы о жестокости
