Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

На улицах, в черноте ночи, по-прежнему продолжалась людская толчея – скрипели возы, плакали дети, кашляли, бранились взрослые. В безлунном небе смутно вырисовывались контуры домов. Обогнув небольшую круглую площадь, мы вошли в один из подъездов, в кромешной тьме, на ощупь, поднялись на третий этаж.

В просторной, трехкомнатной квартире оказалась только сестра Ани – Гильда, стареющая, страдающая одышкой женщина с бледным, слегка отечным лицом и с такими же, как у швестер Ани, внимательно-приветливыми глазами. Она ждала нас. На столе, на прикрученной спиртовке, источал восхитительные ароматы пузатый, начищенный до блеска кофейник, стояли три толстые фаянсовые чашки и тарелка с тоненькими кусками хлеба, намазанными скупо, на просвет, желтовато-янтарным медом. Электричества в доме не было. Комната слабо, так что все ее углы тонули во мраке, освещалась небольшой алюминиевой лампой, что стояла с отбитым вверху стеклом на каминной полке.

Я огляделась. Жениха Ани, Герберта, не было видно. Но его присутствие явно ощущалось тут – хотя бы по слабому сигаретному, перемешанному с кофейным аромату. Он – я чувствовала это – скрывался где-то рядом. Неужели мои слова – «чтобы не высовывал никуда носа» – эти трое восприняли буквально? А может, они все еще не доверяют мне и Ани теперь раскаивается в своем порыве? Как бы там ни было, я решила ни о чем не спрашивать немок. Захочет ли таинственный беглец выйти из своего укрытия или будет отсиживаться там до конца – его личное дело. Мне как-то все равно, меня это как-то не волнует.

Они обе – и Ани, и Гильда – опять принялись расспрашивать меня «о русских», задавали те же, порой нелепые вопросы, на которые я уже столько раз отвечала. Но я понимала, что мои слова не столько нужны были сейчас им, сколько тому, кто прячется где-то за стеной и теперь жадно слушает их. Поэтому я старалась отвечать конкретно и четко, ничего при этом не приукрашивая, но и ничего не очерняя.

По просьбе Ани я опять рассказала им о Генрихе. Да, этот сбежавший от войны парнишка был ближайшим нашим соседом. Он действительно больше двух месяцев скрывался в родительском доме, и никто ничего даже не заподозрил. Правда, его надоумили оставить свои документы в разбомбленном составе, но разве нынешняя обстановка в городе не напоминает такие же хаос и неразбериху, как если бы тут произошел воздушный налет? Дейтчланд обречена, – говорила я. – Это всем давно ясно. К чему же лишние жертвы, лишние горе и слезы для близких?

По-видимому, мои слова возымели определенное действие. Когда я собралась домой, – а было уже около одиннадцати, – и мы трое – фрау Гильда с лампой в руке – стояли в прихожей, возле фигурной вешалки, Ани, извинившись, молча проскользнула в соседнюю комнату и через несколько секунд вышла оттуда со своим Гербертом. Им оказался высокий, худущий, с гладко зачесанными назад темными волосами, с густыми, сходящимися над переносицей бровями и с прыгающим на тонкой шее кадыком парень, в полосатом джемпере поверх рубашки-«апаш» и в клетчатых, явно широких и коротких для него брюках. Мы неловко поздоровались: Герберт со мной – поклоном, я – ответным кивком. Он ничего не сказал мне о своем дезертирстве, я тоже не сочла нужным о чем-то спрашивать его. Зачем? Ведь и так все ясно.

– Извините, что я не смогу выполнить свой долг – проводить вас до дому, – сказал Герберт, подавая мне мое обширное кожаное пальто и следя с некоторым удивлением, как я, нагнувшись, с напускным хладнокровием застегиваю ненавистные, расположенные внизу, чуть ли не у самого пола, пуговицы.

– Зато я провожу, а ты, как сказала фрейляйн Вера, должен сидеть здесь тихо-тихо и не высовывать никуда свой длинный нос, – заявила с улыбкой швестер Ани, накидывая на себя легкий, не по сезону мантель. – Слушайся нас, милый. Я скоро вернусь.

Ани действительно, как я ни уговаривала ее оставить меня, – ведь на улице по-прежнему было шумно и многолюдно и ничто мне не угрожало, – проводила меня до самого здания театра. Все наши, разумеется, кроме мамы, уже спали, я тоже чувствовала себя страшно усталой, почти сразу уснула.

Вот, кажется, и все, что я хотела записать здесь… Ах нет – еще не все. Добавлю несколько строк, на этот раз – печальных. Уходят постепенно из жизни наши подопечные. За последние два дня умерли пятеро. Из моего «контингента» – двое: фрау Марта и герр Зильберт. Последний скончался совсем незаметно. Я как раз протирала рядом влажной тряпкой пол и догадалась о случившимся только потому, что содержимое капельницы перестало поступать по своему назначению, а желтые капельки, скатываясь по руке, беззвучно падали на пол. И всегда смутно тревожащий меня взгляд господина Зильберта не выражал больше ни боли, ни тоски, а был бесстрастен, строг и торжественен.

Я подозвала швестер Ани. Она подошла, закрыла умершему глаза, подвязала полотенцем слегка приоткрывшийся рот. Вот и все… Словно горела трепетная свеча и вдруг разом погасла.

Так же незаметно, неслышно ушла из жизни и фрау Марта. Утром, после обычного затяжного туалета с теплой мыльной водой, щеткой и вазелином (фрау Марта и не подумала выполнять мой суровый наказ – «проситься на горшок», а продолжала совершать все свои дела под себя), так вот: когда, закончив туалет, я уже намеревалась отойти от ее кровати, она вдруг жестами попросила меня приблизиться к ней (неужели чувствовала свою близкую кончину?). Загребая судорожно раздутыми пальцами, фрау Марта не без усилий выкатила откуда-то из-под матраца совсем крохотный, цветастый, перевязанный суровой ниткой узелок. Глазами она попросила меня развязать его. Я не без труда выполнила ее просьбу. В узелке оказались массивное золотое обручальное кольцо и таких же размеров перстень с прозрачным, цвета воды, камнем в ажурном золотом обрамлении. Я знаю, что все деньги и драгоценности стариков хранятся у швестер Ани в специальном сейфе, и на них составлены подробные описи. Почему же фрау Марта не подчинилась общим правилам, а держала эти, насколько я поняла, ужасно дорогостоящие украшения при себе? Возможно, кольцо и перстень символизировали собою нечто особенное, воскрешали в ее памяти наиболее счастливые минуты жизни?

– Это – вам… Возьмите их себе, – сморщив от усилия лоб и побагровев еще больше лицом, невнятно, больше мимикой, чем словами, велела фрау Марта и принялась суетливо двигать по одеялу в мою сторону цветастый узелок.

– О, найн!.. Нет! – решительно остановила я ее и, завязав кое-как тряпицу, попыталась втиснуть узелок в тугую, с негнущимися пальцами ладонь. – Пожалуйста, – нет, фрау Марта, – умоляюще добавила я, заметив,