Слово атамана Арапова - Александр Владимирович Чиненков

Степанида сверху разглядела Марью и ужаснулась. Мариула, не обращая внимания на визг несчастной женщины, схватила ее за плечи. Та вся напряглась и истошным голосом завопила:

– Сатана… сатана… Щac же верни мово сыночка. Вот придет щас мой Гавря…

На руках Степаниды заплакал проснувшийся ребенок.

Видимо, детский плач ошарашил Марью и заставил на миг умолкнуть. И хотя уже в следующую минуту вопли безумной женщины стали еще исступленней, заминки хватило Мариуле, чтобы обхватить ее за талию. Напрягая все свои силы, девушка стала выталкивать Марью из ямы. Внезапно безумная перестала голосить. Она схватилась руками за край ямы: извернувшись, в остервенении укусила Степаниду за руку, которую она протянула, предлагая Марье помощь. Казачка отдернула руку и крикнула Мариуле:

– Бросай энту язву к чертовой матери. Она ж кусается, как змеюга ядовитая!

В это время к яме подошел Никифор. Будучи в дозоре, он услышал дикие крики, доносящиеся от кладбища, и поспешил туда, чтобы узнать, в чем дело. Увидев голову Марьи, торчащую над ямой, он схватил ее за ворот и выдернул наружу. Затем он помог выбраться и Мариуле. Вдвоем с девушкой они завязали платком кривящийся, кричащий рот безумной женщины. Никифор взвалил Марью на плечо и спросил:

– Куды ее?

– Ко мне в землянку, куды ж ешо.

Мариула посмотрела на лицо несчастной. День, полный солнца, ударил в глаза Марье, и она зажмурилась. Столько света она не видела давно. Вероятно, она выскальзывала за едой только ночью, крадучись, как тень. А теперь она зажмурилась и застыла на руках Никифора. Небо, бьющее светом, удивило и заворожило ее. А когда младенец на руках Степаниды снова заплакал, Марья задрожала на руках казака и сорвала с лица платок:

– Тимоша, сыночек мой…

Крик ребенка испугал и встряхнул несчастную. Она зарыдала в голос и попыталась вырваться из крепких рук Никифора. Но тот только сильнее прижал ее и ускорил шаг.

– Хватит те реветь-то белугой, Марья, – уговаривал женщину казак. – Ты и так выплакала все глаза. Одне ямы черные остались! В те силов-то не осталось, а куды-то рвешься.

На лице Марьи застыла ужасная гримаса. Искаженное лицо нервно подергивалось.

– Ну-ну, помолчи, милая, – уговаривал Никифор. – От крика легше не станет, токо голос зараз сорвешь.

Степанида шагала рядом с Мариулой. Они едва поспевали за казаком. Морщась от боли, вызванной укусом, Степанида вначале с ненавистью смотрела на Марью. Но вид несчастной вызвал жалость в ее душе, а на глаза навернулись слезы.

Вид Марьи мог разжалобить даже самое злое сердце. Исхудавшая несчастная женщина держалась за плечи Никифора – впалые щеки ее были в грязи, а глаза словно провалились куда-то внутрь черепа. И виделась в них не угроза, а боль.

Марья затихла. Одному богу известно, что больше подействовало на нее – уговоры Никифора или плач ребенка. Вряд ли она понимала слова казака, но перестала вырываться и утихла. Глаза ее закрылись, и женщина, как показалось всем, облегченно вздохнула.

У землянки, в которой временно проживали Мариула и Фома Сибиряков, Марью поставили на ноги и подвели к двери. Но она и тут не закричала, только пугливо сжалась в комок. Степанида изумленно покачала головой. Недаром говорят, что добром можно и змею покорить.

– Ниче, придет время, излечится Марья, – сказал Сибиряков, выйдя из землянки. – Я, бывалочи…

Старый казак замолчал, увидев бегущего со всех ног Матвея Сычева. Казалось, что огромный детина улепетывает никак не меньше, как от самого черта. Взоры присутствующих невольно обратились на приближающегося Матвея, на котором лица не было.

– Атамана не видали? – выдохнул он, с трудом переведя дыхание и дико вращая глазами.

– А на што он те сдался? – удивился Сибиряков.

– Я щac ордынцев конных видал, – успокоившись, сказал Сычев.

– Будя брехать-то, – усмехнулся Фома, но не так искренне, как у него получалось всегда.

– Голов пятьдесят, почитай, будет. Ежели не веришь мне, хрыч старый, пойди и сам тады подивысь.

25

Закирку приковали к повозке и, казалось, забыли про него. Проходил час за часом, и его надежда на спасение сменилась отчаянием. Кормить-поить его, однако, не забывали. Закирке ничего не оставалось, кроме как надеяться на себя. Когда минуты малодушия проходили, татарчонок хитро щурил холодные глаза и решал: раз за все это время его никто не трогал, значит, султаном судьба его предрешена. Об освобождении в награду за ценные сведения мог мечтать лишь полный дурак. Но Закирка не считал себя таковым. Своим предательством он лишь купил жизнь. А вот о свободе придется позаботиться отдельно.

Но если… О черт! Сколько приходит на ум этих «если», когда сидишь прикованным цепью к повозке, как сторожевой пес. Надо взять себя в руки…

В еде недостатка не было. Кормили, пожалуй, не хуже, чем на каторжной пересылке, да вот пища не лезла в горло. Мучили неизвестность и одиночество. Хоть бы одним словом обмолвились с ним сменявшие друг друга стражники, все было бы полегче.

Стража была неподкупной. Воины не поддавались ни слезным мольбам, ни обещаниям золотых гор.

В этот день у повозки появился какой-то новый стражник. Стараясь привлечь его внимание, Закирка негромко крикнул:

– Эй, воин!

Стражник кинул на него ленивый взгляд и опять отвернулся. Закирка успел только заметить, что лицо тупее, чем у предыдущих охранявших его ордынцев.

– Эй, воин! – повторил он. – Подойди поближе.

К немалому удивлению татарчонка, стражник подошел и стал прохаживаться возле его повозки. Сердце Закирки замерло от надежды, а потом забилось так сильно, что он не мог сразу заговорить.

Стражник все ходил. Татарчонок только смотрел на его каменное лицо и грозную пику в руке.

– Эй, воин, – зашептал он, когда стражник приблизился на достаточное расстояние. – Ради Аллаха выслушай меня. У меня много денег. Прямо здесь рядышком, в лесу. Ты же небогат, воин?

Стражник отошел подальше, и по его округлому лицу блуждала презрительная усмешка.

– У меня одна лишь просьба к тебе, – торопливо заговорил Закирка, боясь, как бы воин не отошел так далеко, что не будет слышно его голоса. – Только одна. Я скажу тебе, где зарыл в лесу золото. Мое золото… Ты выкопаешь его, оставишь все себе, а апосля ослободишь меня.

Татарчонок напрягся. Стражник воткнул пику в землю и отвернулся. Оставалось, как и раньше, одно: ждать и на что-то надеяться.

Вечером у повозки вновь появился тот самый стражник. В душе Закирки появилась какая-то слабенькая надежда.

Но до утра ничего особенного не случилось. Стражник бодрствовал, но близко не подходил. А на рассвете, когда не спавший всю ночь татарчонок заснул, его разбудили