Рембрандт - Гледис Шмитт

Тюльп оторвал взгляд от лица короля и перевел его на лица других заговорщиков. Похожие на маски и в то же время почти призрачные, не связанные временем и отрешенные от мелких тревог, они словно выступали из предвечной тьмы, излучая и неся в себе странное сияние, сверкая мечами, латами, кубками и тая в глазах глубокие озера непроницаемого мрака. Каждый из них был не столько самим собой, сколько частью величественного целого, и в соприкосновении их мечей была такая же родственная близость, как если бы, по древнему обычаю, каждый надрезал бы себе руку и влил в свои вены каплю крови соседа.

— Конечно, когда он закончит картину, все будет выглядеть совсем по-другому, — сказал Ян.

— Черта с два! — Тюльп не узнал собственного голоса, разнесенного эхом по пустому помещению: он показался ему таким же странным, как весь этот первый этаж склада, залитый дневным светом и в то же время нереальный, потому что реальна здесь была лишь непроницаемая ночь на полотне, от которого врач не мог оторвать глаз. — Разве ты не понимаешь, что вещь почти закончена? Видишь эти арабески, которые он делает черенком кисти или пальцем? — Доктор указал на некоторые из них, затерявшиеся в синих, желтовато-белых и высветленных красновато-коричневых пространствах. — Он берется за них только тогда, когда подходит к концу.

— Но полотно выглядит незаконченным.

— Оно не будет так выглядеть, когда встанет на свое место. Оно написано так, чтобы его можно было смотреть снизу, из главного зала, из-под аркад. То, что сейчас кажется тебе грубостью, на таком расстоянии не будет заметно — и очень жаль: дураки, стоящие внизу, где им и положено стоять, непременно вообразят, что получили то, чего хотели.

— Но кое-кто из этих дураков обязан посмотреть картину до того, как она попадет в ратушу. Рано или поздно Рембрандту придется привезти ее и поднять на леса, и членам городского совета, естественно, захочется взглянуть…

— А ты устрой так, чтобы им это не удалось, — ответил доктор, поворачиваясь спиной к страшному чуду и обращая к зятю расстроенное — он это знал — лицо. — Пусть картину повесят в воскресенье, когда в ратуше пусто.

— Этого мне не позволят. Члены совета обязательно захотят присутствовать при вывешивании. Как же быть?

— А почему ты спрашиваешь меня? Я, кажется, не принимал участия в этой затее. Ты убедил совет передать заказ Рембрандту, а теперь убеди не устраивать официального вывешивания.

Молодой бургомистр, казавшийся таким маленьким рядом с гигантами на холсте, вздохнул и прислонился к стене.

— Послушайте, вы уверены, что Рембрандт умышленно написал картину в такой… необычной манере? Вы уверены, что он не торопился и работал добросовестно? — спросил он.

— Что? Ты сомневаешься в добросовестности такой работы? Не глупи.

— Хорошо, допускаю, что недобросовестность тут ни при чем, но, может быть, дело в какой-то другой причине? Мне показалось, что у него неважно с глазами — он все время их трет. Не слабеет ли у него зрение?

— Если бы все видели так же, как видит он своими слабыми глазами!..

— Значит, по-вашему, все будет в порядке? Я имею в виду городской совет.

— В порядке? В городском совете? — Голос Тюльпа прозвучал резко и глумливо. Он сам не понимал, из каких тайников души вырвалась у него такая ненависть к этому милому, доброжелательному, учтивому человеку, которого так любили и его дочь и все выдающиеся люди Амстердама. — Нет, конечно, в городском совете дело гладко не обойдется. Там картина вызовет негодование, и ты это знаешь. Посмотри, чем стал их Юлий Цивилис, их герой. Это же варвар с мужицким лицом, огромный, неотесанный мужик, грубый и сильный, как животное. Картина зовет не к гражданской солидарности, а к мятежу. И в ней есть еще кое-что: никто, член городского совета в особенности, не любит думать, что он тоже смертен, а полотно, не знаю уж почему, дышит смертью.

Красивое лицо, смотревшее на врача, побледнело.

— Что же мне делать?

Врач спохватился раньше, чем успел бросить сокрушительное: «А ему?» Его зятю и без того придется худо: городские власти останутся недовольны, его репутация, как знатока искусства, будет подорвана, Фондель восторжествует. Слишком жестоко напоминать Яну о том, что он скоро увидит сам — что его дружеская услуга нанесла непоправимый вред художнику, к которому он питает такую приязнь, не на пятнадцать тысяч флоринов, конечно, но тем не менее искреннюю и глубокую.

— Не кажется ли вам, что мне стоит попросить Рембрандта — разумеется, очень тактично — придать картине несколько большую определенность, немного пригладить ее на тот случай, если городской совет захочет посмотреть на нее вблизи?

— Нет, не кажется. Во-первых, он этого не сделает, во-вторых, не должен делать. Это написано так, как… — Тюльп запнулся: сказать «как велела ему душа» значило бы впасть в манерность и напускной драматизм, — как он хотел написать.

— Да, тут вы правы, — сокрушенно и подавленно согласился его зять. — Рембрандт убежден, что никогда не писал ничего лучше. Он все время это повторяет.

— И, безусловно, не ошибается. — Доктор снова вернулся в реальный мир, лежавший за пыльными окнами склада, мир, где с Рембрандтом ван Рейном может случиться все что угодно, но грузчики все равно будут таскать тяжести, фургоны грохотать по булыжной мостовой, а дети гонять взад и вперед свои обручи. — Да, он, безусловно, не ошибся, но этим не следует утешаться. Не надейся, что городской совет увидит то, чего не видишь ты сам.

Зять Тюльпа тоже вернулся в реальный мир: он выпрямился, тряхнул каштановыми кудрями и кротко улыбнулся — он примирился со своим поражением. Огромное непоправимое несчастье каким-то образом сократилось в его представлении до вполне приемлемых размеров. То, что он наделал, можно подвести под категорию обычной человеческой ошибки, а он, как и каждый, имеет право ошибаться.

— На этот раз я сунулся в воду, не зная броду, верно? — сказал он.

— Не волнуйся. Все как-нибудь уладится.

— Не зайдете ли к нам выпить рюмочку, отец? У вас утомленный вид.

— Нет, я иду в книжную лавку. — Он тоже не желает думать об этом; он тоже выйдет отсюда, не повернувшись, чтобы взглянуть на мрачное видение, которое недоступно пониманию обыкновенных людей, а потому и не пробудит у них интерес; он тоже проведет вечер подальше от этой великолепной катастрофы — почитает и погреет больные ноги у камина. — Мне нужны мои книги. Я обязательно должен их получить.

С тех пор как картину увезли со склада и повесили в большом изогнутом простенке ратуши, прошло уже два месяца, и, насколько могла судить Хендрикье, Рембрандт был доволен. Чем он был доволен — этого она не понимала: она ожидала какой-нибудь публичной церемонии — банкета у бургомистров, куда она отправила бы Рембрандта в старом, но хорошо выглаженном камзоле из каштанового бархата и свежевыутюженной рубашке, торжества, с которого он вернулся бы ликующим и оправданным, словом, какого-то доказательства того, что его работа успешно завершена и принята с благодарностью. Но хоть отсутствие такого празднества и тревожило Хендрикье, она не могла не признать, что не разбирается в подобных делах — может быть, теперь больше не принято отмечать завершение картины. Рембрандт не выказывает разочарования и снова принялся за работу — пишет апостолов, Гомера для Руффо и новый автопортрет. А кто она такая, чтобы задавать вопросы, коль скоро он доволен?