Рембрандт - Гледис Шмитт

«А что теперь?» — спрашивал он себя, ограждая картину останками развалившегося мольберта. Позвать мальчика, чтобы он посмотрел на нее? Но если Титус придет, он, того гляди, пожалеет о том, что мы живем не в Брюсселе — там картине нашлось бы место в епископском дворце. Пойти вниз, выпить кружку пива, взять мокрое полотенце и промыть глаза?.. Но прежде чем Рембрандт успел принять решение, на лестнице раздался топот — Корнелию никак не удавалось отучить от этой привычки, из-за которой обувь прямо-таки горела на ней.

— Папа! — позвала она. — Мама велела тебе немедленно спуститься: пришли Ян и Грета.

Пока художник, нагнувшись над тазом, освежал лицо — ведь у них гости, — девочка впилась глазами в большое полотно, остановившись не у ограждения, а по меньшей мере в двух футах от него, словно при виде фигур в человеческий рост и мрачного пылания красок в темнеющей комнате, сердце ее преисполнилось благоговейным страхом. Плескаясь в тазу, Рембрандт украдкой, через плечо, наблюдал за Корнелией. Быть может, люди ее поколения снова проникнутся интересом к нему, повалят смотреть «Урок анатомии доктора Деймана», незамеченный его современниками, и станут спрашивать себя, как случилось, что дураки, заказывавшие полотна для ратуши, обошли такого талантливого мастера.

— Идем, — скомандовал он. — Теперь можно и спуститься.

Хендрикье совершила в гостиной такие чудеса, что даже изящные гости больше не казались там неуместными. Она повесила темно-зеленые занавеси, замаскировавшие неуклюжесть окон, починила и отполировала с помощью Титуса старый буфет португальской работы, купленный за гроши, потому что сзади он был изъеден жучком; сплела пеньковый коврик к камину, сшила несколько ярких подушек на стулья, а на подоконниках расставила горшки с растениями. В камине медленно тлел торф, и лампа, стоявшая на реставрированном буфете, струила мягкий желтый свет. Как Хендрикье ухитрилась раздобыть апельсины и вино — Рембрандт не знал, но когда он, держа девочку за руку, вошел в комнату, Хендрикье уже предлагала гостям пристойное угощение.

— Папа кончил писать очень сердитого человека, — закричала Корнелия: приучить девочку к мысли, что ее услышат и в том случае, если она не будет возвышать голос, было так же немыслимо, как внушить ей, что, переходя с места на место, вовсе не обязательно топать ногами, как слон.

— Она имеет в виду «Святого Петра», — пояснил художник. — Я только что снял его с мольберта.

— Да неужели ты закончил его, отец? — Титус задал этот вопрос с такой радостью, что самый недоверчивый родитель и тот остался бы доволен. — Почему же ты не позвал меня? Давайте-ка поднимемся наверх, как только покончим со сластями.

Но по разным вполне законным причинам общество так и не поднялось наверх. Осенняя темнота наступила неожиданно быстро, а Рембрандт не хотел, чтобы гости смотрели непросохшее полотно при свете лампы. Кроме того, Грета была еще слишком слаба, чтобы карабкаться по крутой лестнице, а муж ее держался сегодня как-то странно: с одной стороны, был необычайно оживлен, с другой — явно занят своими мыслями.

В сущности, Рембрандт не был даже огорчен тем, как все получилось. Что они подумают о картине — было ему безразлично; похвалы он может выслушать и после, а сейчас с него вполне достаточно того, что бессмысленный и мучительный перерыв в работе скрашен приятной болтовней. Художник наблюдал за Титусом, который, по-портновски поджав под себя ноги, восседал на коврике у камина, где на его огненные кудри время от времени падал отблеск тлеющего торфа; за Корнелией, казавшейся настоящим троллем рядом со сказочной королевой Гретой; за Хендрикье, давно отделавшейся от былой робости и сейчас непринужденно беседовавшей с отпрыском дома Сиксов. Рембрандт был удовлетворен и, апатичный от усталости, лишь краем уха прислушивался к разговору. Поэтому голос Яна донесся до него, словно сквозь теплую уютную дрему:

— Только не засните, учитель. У меня к вам важное дело.

— Разве я задремал? Прошу прощения, — извинился он, не пояснив, однако, что трудился за мольбертом до самого прихода Сиксов: это могло быть истолковано, как упрек в пренебрежительном их отношении к стоявшей наверху картине.

— Я пришел предложить вам заказ…

— Заказ? — переспросил Титус, наклоняясь вперед с живостью, может быть, несколько дерзкой, но зато неподдельно простодушной. — Какой заказ, Ян? Портрет?

— Кое-что получше.

Хендрикье остановилась перед буфетом португальской работы и поставила на него поднос, который собиралась отнести в кухню.

— Неужели опять групповой портрет? — спросила она.

— Поднимайте выше! Видели вы в ратуше огромные простенки, оставленные под картины? Так вот, городской совет желает, чтобы одну из этих картин написал ваш муж.

— Я? — изумился Рембрандт, разом стряхнув с себя сонливость. — Я думал, Фондель передал заказ Ливенсу и Овенсу.

— Таков был его первоначальный план, — ответил молодой бургомистр с улыбкой, в которой сочетались злорадство, торжество и самодовольство. — Но затем, под небольшим нажимом, разумеется, господин ван ден Фондель переменил мнение. Сейчас решено, что простенки над каминами будут отданы Овенсу, Ливенс получит один тимпан, а второй останется за вами.

То немногое, что съел Рембрандт, стало комом у него в желудке. Он не в силах был поднять глаза ни на радостную чету, сидевшую перед ним, ни на Хендрикье, Титуса и даже маленькую Корнелию; ошеломленный и подавленный, он сделал только одно — уставился на свои испачканные краской руки. Сколько влиятельных лиц пришлось Яну Сиксу прижать к стене и принудить к сдаче! Каких только возражений он не наслушался! «Ваша семья вправе иметь свои собственные вкусы, но зачем же навязывать их всему городу?» — «Что хорошего сделал ван Рейн со времени „Урока анатомии“, написанного им для вашего тестя?» — «Вы, кажется, добиваетесь еще одной неудачи, вроде той, что постигла чудовищное полотно в Стрелковой гильдии?» Ян Сикс, конечно, действовал из самых похвальных побуждений, но не пора ли положить конец этому благонамеренному заступничеству? Оно может слишком дорого обойтись человеку, который хочет и имеет право спокойно прожить свои последние годы.

— Послушайте, Ян, — начал он, наконец, бесстрастным и твердым голосом. — Я знаю, что этот заказ не хотели поручать мне. В противном случае мне бы давно предложили его, особенно сейчас, когда бедный Флинк умер. И если в последнюю минуту тимпан все-таки отдают мне, то лишь потому, что этого добились для меня вы. Видит бог, я признателен вам, но приниматься за такую вещь, когда тебе предлагают ее нехотя, навязывать себя людям, которые всегда были твоими заклятыми врагами, — нет, в моем возрасте и после всего пережитого я не могу взвалить себе на плечи подобное бремя.