Рембрандт - Гледис Шмитт

— Но вы же еще не уходите, учитель? Посидите со мной.

— Нет, Ян, вы заняты — весь стол у вас завален бумагами. А мне пора — я предупредил учеников, что загляну к ним до того, как они закроют мастерскую.

В таком случае мне остается лишь проводить вас вниз.

Это — понял Рембрандт — еще один способ выказать уважение: человеку не вредит, когда все видят, что его обнимает за плечи сам бургомистр. Пройдя треть пути по лестнице над головами тех, кто расхаживал внизу по мраморному полу, Ян Сикс посмотрел на головокружительную перспективу арок, аркад и резных капителей, остановился и вздохнул.

— Не могу глядеть на эти пространства и не думать при этом, что сумели бы сделать с ними вы! — сказал он.

Что было ответить на это? Рембрандт не мог даже пожать плечами, потому что на них еще лежала рука Яна.

— Поверьте, я пытался, я в самом деле пытался, — добавил его спутник.

«Так не говори мне об этом!» — подумал художник, чувствуя, как кровь приливает к щекам.

— Не сомневаюсь, Ян, и это было очень любезно с вашей стороны. Вы же знаете: я искренне признателен вам, — отозвался он.

— К несчастью, вам не за что питать признательность. А было бы за что, не передай городской совет все это дело в руки старого Фонделя.

Рембрандт повернулся спиной к просторному холодному залу и оперся локтем о балюстраду.

Оказывается, все произошло не так, как он убеждал себя: он был не просто позабыт, когда решалось, кому из художников передать выгодный и почетный заказ. Его не в меру преданный друг отправился-таки к Фонделю, несмотря на предостережения тестя, тщетно объяснявшего, что между художником и мейденским кружком существует давняя вражда. Ян Сикс не мог поверить, что пригласят не Рембрандта, а другого, особенно когда узнал, какие сюжеты выбрал поэт для будущих полотен. Сцены, изображающие восстание и воинские подвиги, сцены, которые должны напоминать о победоносном завершении долгой борьбы с Испанией, — кто может выполнить их лучше, чем автор группового портрета в Стрелковой гильдии? Разумеется, каждый человек, даже одряхлевший поэт, который стал слабоумным и перешел в католичество, понимает, что способен сделать для ратуши такой художник, как Рембрандт.

Но, увы, слабоумный поэт не понял этого: в своей обычно напыщенно-снисходительной манере он объяснил, что сцены будут относиться к войне с Испанией лишь символически, потому что изобразят они другие эпизоды борьбы за свободу, взятые преимущественно из классической истории, — такие сюжеты будут отлично гармонировать с мраморными аркадами. Вон в том, например, тимпане — Рембрандт невольно глянул через плечо — разместится замечательное полотно, изображающее первого голландского мятежника, батава Юлия Цивилиса, который вместе с вождями племен клянется на мечах изгнать римлян из родной страны. И кто же сделает это, кто заполнит второй тимпан и оба простенка над каминами? Флинк, одно имя которого уже вызывает смех. Пресмыкаясь перед мейденцами, он сумел обеспечить себе пять-шесть тысяч флоринов, не говоря уже о том, насколько такой заказ упрочит его репутацию. Спорить бесполезно — выбор уже сделан. Только Флинк сумеет воссоздать подлинно классическую атмосферу, только он передаст в цвете и линиях поэму, в которой Фондель описал, каким должно быть искусство, призванное украсить ратушу и облагородить умы горожан.

— Ну что ж, этого следовало ожидать. Думаю, что Флинк сумеет сделать то, чего от него ждут, и сделает вполне основательно, — сказал Рембрандт.

— Пока что он не слишком торопится.

— Это большой заказ, Ян.

Каждый из тимпанов превосходил размерами простенок в Стрелковой гильдии, занятый групповым портретом.

— Прошел месяц с тех пор, как он доложил городскому совету, что картоны готовы. Кстати, что такое эти чертовы картоны? Это этюды?

— Нет, это следующая стадия после этюдов — рисунки, которые в полный размер изображают то, что будет на полотне. Итальянцы часто прибегают к ним: они накалывают контуры маленькими дырочками, а затем продувают эти картоны размельченной сангиной. Это широко распространенный способ, и кое для кого, пожалуй, наилучший. Я им не пользуюсь и ограничиваюсь этюдами: все, кроме них, связывает меня — я многое меняю, многое придумываю в ходе самой работы…

Рембрандт умолк, завороженный на мгновение мыслью о том, сколько фантазии он мог бы проявить на полотне таких царственно огромных размеров.

— Разумеется, вы должны многое менять в ходе работы, — согласился Ян Сикс. — По-моему, это неизбежно, если у человека есть хоть капля воображения.

— Не обязательно. Микеланджело, например, пользовался картонами.

— Только не говорите об этом бедному старине Фонделю. Этого будет достаточно, чтобы он посчитал Флинка вторым Микеланджело.

— А кто-нибудь смотрел картоны Флинка?

Рембрандт тут же пожалел о бесцельном любопытстве, вынудившем его задать этот вопрос: он не желает впутываться в это дело, не желает даже выказывать любопытство; он хочет одного — пусть его оставят в покое.

— Нет. Предполагалось, что Флинк представит их на восторженное одобрение городского совета в понедельник, но он так и не пришел. Кажется, был нездоров.

— Значит, скоро появится, — помолчав, заметил Рембрандт. — А когда появится, все, без сомнения, останутся довольны.

— Вероятно. Тут уж Фондель постарается.

— Флинк отнюдь не плохой художник. То, что он сделал, понравится членам городского совета даже без стараний Фонделя. У Флинка очень приличные полотна.

Молодой бургомистр взял художника под руку и двинулся вниз по лестнице.

— Естественно, — сказал Ян. — В конце концов, он учился у вас.

Это было верно, но об этом опять-таки не стоило упоминать. Чувство горечи — бесполезное чувство, и, что еще хуже, оно отвлекает от дела. Вот и сейчас оно отравляло Рембрандту все удовольствие от сознания того, что он выполняет свою скромную миссию и что он избавлен от работы в новой ратуше, затейливой, холодной и чуждой. И художник прошагал добрых полмили, прежде чем сумел забыть, сколь многому он научил Говарта Флинка, как удачно расположены огромные тимпаны и как мало таланта у человека, который заблаговременно размечает с помощью картонов каждую линию и каждую тень.

Скоропостижная смерть Говарта Флинка, скончавшегося в расцвете сил и на вершине славы, явилась тяжелым ударом для всех, в том числе для отпрыска дома Сиксов. Вероятно, потому, что, увлеченный своим красноречием, он несколькими днями раньше, на лестнице ратуши, не сумел воздержаться от резкого отзыва о покойном. Ян был глубоко удручен новостью и целых две недели не заговаривал об освободившейся вакансии даже со своей матерью, полагая, что поспешно воспользоваться случаем было бы просто недостойно. Медлительность его объяснялась убеждением в том, что мейденцы слишком удручены тяжкой утратой и что им сейчас не до украшения ратуши: в обществе, где вращался Ян, наследник никогда не решился бы справляться о ценности наследства, прежде чем над прахом его покойного благодетеля не будет воздвигнуто бронзовое надгробие; в противном случае его сочли бы человеком вульгарным и низким. Поэтому, узнав от своего секретаря, что Фондель, не выждав даже неделю, решил передать заказ Яну Ливенсу и Юриану Овенсу, с тем чтобы каждый из них расписал по одному тимпану и одному простенку над камином, Ян Сикс с ужасом и возмущением понял, что его деликатностью воспользовались ему во зло.