Рембрандт - Гледис Шмитт

— Это она у него научилась, — пояснила Хендрикье. — Она только повторила то, что он сказал перед уходом, когда я заговорила о деньгах, истраченных на рамку.

— Забудьте об этом, — успокоил ее доктор. — Девочка тоже скоро все забудет. Я уже сказал: вас ждут хорошие деньги — девятьсот флоринов.

— Девятьсот флоринов? Боже мой, за что?

— Хирургическая гильдия заказывает ему новый групповой портрет.

— В самом деле? Это решено?

Голос у Хендрикье был настороженный — она слишком много раз радовалась попусту.

— О да, все решено. Бумаги подписаны нынче утром. Иначе я бы не пришел.

— Конечно, конечно.

И все-таки в Хендрикье чувствовалась какая-то принужденность. Ее большие задумчивые глаза смотрели на Тюльпа, но думала она о чем-то своем.

— Уверен, что он будет с охотой работать над такой вещью, — сказал доктор.

— Разумеется, это пойдет ему на пользу. Такой заказ — именно то, что ему нужно, особенно сейчас. Только вот девятисот флоринов мы, вероятнее всего, не увидим. Мы и после распродажи не до конца расплатились с кредиторами, и как только они прослышат, что Рембрандт получил крупный заказ, они, не сомневайтесь в этом, — опять начнут охотиться за ним, особенно если он будет бегать по аукционам да показывать людям, что у него завелись денежки и он может ими бросаться…

— Я не думаю, что он станет это делать, Хендрикье, — возразил Тюльп, избегая, однако, взгляда ее темных глаз: его встревожила мысль о неудовлетворенных кредиторах и боязнь, как бы слова, сказанные им в защиту друга, не оказались лишь умиротворяющей ложью.

— Дело не в том, что я беспокоюсь о самой себе, — продолжала Хендрикье, кладя руку на руку Титуса. — Я забочусь только о детях. Вы же сами знаете, что такое молодые: они то и дело вырастают из одежды и кормить их нужно как следует. Сам Рембрандт обходится сыром и сельдью, вот он и думает, что остальным этого тоже достаточно. Мне, видит бог, этого хватает. Но молодые кости не окрепнут без мяса, и я еще не знавала ребенка, которому не хотелось бы иногда чего-нибудь вкусненького — апельсина, фиги, имбирной коврижки. Это же не грех.

Апельсины, фиги, наставления и поцелуи, свет, оставленный на ночь в темной комнате, умение терпеливо отвечать на бесконечные вопросы — все это были средства, которыми привязывает к себе ребенка мать. Поэтому искренняя привязанность Титуса к Хендрикье делала ей немалую честь, тем более что он был ей неродным сыном и она могла бы воспринять, как упрек себе, его обаяние и аристократизм. А сейчас его пальцы, гладившие ее руку, свидетельствовали о неколебимой верности и преданности, и она вполне это заслужила, потому что честно, изо дня в день, отдавала Титусу свою любовь и получала взамен ответное чувство, в то время как отец искал этого чувства только тогда, когда дух его бывал слишком подавлен, чтобы голова могла рождать новые образы, а рука слишком уставала, чтобы держать кисть. И все-таки… Тюльп понимал, что это несправедливо, но вид их единства пробудил в нем такую горечь, что ему захотелось свести все к флоринам, обосновать их отношения не любовью, а чем-нибудь таким, что находит себе точное и удобное объяснение с помощью юридических понятий.

— Знаете, я должен потолковать обо всем этом с Абрахамом Франсеном. Это мой адвокат, и Рембрандт знает его. С вашего позволения я посоветуюсь с ним, нельзя ли сделать так, чтобы кредиторы не добрались до этих денег, — предложил он.

— Нельзя ли устроить так, чтобы по закону эти деньги вообще не попали к нему в руки. — Хендрикье не отрывала затуманенных глаз от своих колен. — Нельзя ли, чтобы Титус был его официальным агентом?

Молодой человек не шевельнулся, не повел даже бровью. В глаза ему тоже нельзя было заглянуть — он уставился на носки своих башмаков; они с мачехой не обменялись ни единым взглядом, и это наводило на мысль о том, что они заблаговременно все обсудили.

— Есть одно обстоятельство, которое вы упускаете из виду, — сказал Тюльп. — Титусу, в конце концов, только восемнадцать. Он не может выступать как юридическое лицо, пока не достигнет совершеннолетия.

— Но ведь он уж давно является им, что бы там ни гласил закон, — возразила Хендрикье.

— Совершенно верно, доктор. — Молодой человек с нарочитой непринужденностью заложил ногу на ногу, наклонился вперед и обхватил руками колено. — Разве я не выступаю в качестве юридического лица, когда продаю отцовские офорты, а я продал немало их, потому что только этим и занимаюсь, с тех пор как окончил латинскую школу? Ведь это я спорю с торговцами о цене, веду счета и получаю деньги.

— Разумеется, разумеется, Титус, — торопливо согласился врач. — Я хотел только сказать, что ставить свою подпись на официальных документах ты сможешь не раньше, чем через несколько лет.

— Ну что касается бумаг, то их всегда может подписать Хендрикье.

Да, они заранее обо всем договорились — доктор знал это так же точно, как если бы своими ушами слышал их беседу. Они составили заговор, правда, с благой целью — чтобы спасти себя и малышку от старика, а старика — от самого себя, и они были уверены, что Тюльп, человек справедливый и предусмотрительный, добровольно войдет третьим в их тайный сговор. Но Хендрикье было немногим больше тридцати, мальчику меньше двадцати, и ни один из них не понимал, как мучительно трудно будет другому старику с узловатыми пальцами, больным коленом и сердцем, которое все еще любит здания, ныне уже снесенные, и луга, ныне уже застроенные, взять их сторону против раздавленного, полузабытого, безвременно одряхлевшего друга.

В напряженной тишине прозвучал спокойный, рассудительный голос Хендрикье:

— Если бы удалось как-нибудь устроить так, чтобы мы с Титусом создали нечто вроде товарищества по продаже работ Рембрандта, ему больше не пришлось бы иметь дело с кредиторами. Он мог бы беспрепятственно учить и писать, а он постоянно твердит, что только об этом и мечтает.

Товарищество?.. Вот, значит, до чего дошло! Пока художник предавался мечтам у мольберта или пил в какой-нибудь таверне поблизости, куда он, вероятно, ушел и сегодня, они, без помощи адвоката, давно все обдумали: они добиваются права распоряжаться не только его созданиями, но и его кошельком. Тюльп почувствовал, что он не в силах сейчас смотреть на них, и устремил подавленный взгляд в прохладную далекую синеву, сгущавшуюся за окном.

— Кроме того, это поможет Титусу устроиться в жизни — у него будет от чего оттолкнуться. А Титусу, видит бог, это необходимо.

Врач нехотя кивнул — здесь Хендрикье, безусловно, была права: до сих пор мальчику доставались только крохи с праздничного стола. Вкусы его и манеры соответствовали такому образу жизни, который был ему не по средствам, а большая часть его наследства была растрачена по мелочам. Никто не позаботился обучить его ремеслу, у него действительно ничего не было за душой, кроме остроумия, обаяния и аристократизма, за которые, увы, не платят, и он имел полное право потребовать, чтобы ему предоставили по крайней мере возможность найти применение этим своим достоинствам. Что же он вообще будет делать в жизни, если не дать ему вести дела отца? И все-таки… Каково будет Рембрандту, если мальчишка, пусть даже остроумно и любезно, начнет осведомляться, куда делись двадцать пять флоринов, истраченные на Геркулеса Сегерса или десять, истраченные на подарок к чьему-то дню рождения, или два, промотанные в таверне в один из тех вечеров, когда настоящее представляется бессмысленным, прошлое — туманным и подлинно реальной кажется лишь неизбежно зияющая впереди могила?