Рембрандт - Гледис Шмитт

— Девять плюс пять будет четырнадцать, и, когда я по разным соображениям исключил четырнадцать домов, мне осталось выбирать всего из трех, — продолжал Титус. — За два из них просили слишком дорого — столько, сколько они, право же, не стоили. Но третий — поверь, отец, я не хвастаюсь — это подлинная находка. Он чистый, просторный, в нем много воздуха, и он в полном смысле слова пронизан светом. Напротив парк — статуи, фонтаны, целый лабиринт живых изгородей. Корнелии будет где побегать.

— Надеюсь, у тебя не хватило наглости снять его? — вставил Рембрандт.

Но лицо его противоречило словам: улыбка стала еще шире и во взгляде, который он бросил через стол на мальчика, засветилось нечто вроде гордости.

— Снять дом? Боже мой, ты же знаешь, что я никогда бы не сделал ничего подобного. Мне и в голову не приходило обречь тебя на жизнь в доме, которого ты в глаза не видел. Я просто взял на себя первые приблизительные розыски. Но думаю, что тебе следует как можно скорее сходить туда и посмотреть самому, иначе кто-нибудь обязательно перехватит — уж больно выгодная сделка.

— И когда же тебе угодно, чтобы я сходил и подписал бумаги? — осведомился Рембрандт. Слова были сказаны с иронией, но без горечи. — Завтра не стоит: хозяин вряд ли захочет заниматься делами в день святого Николая.

— Почему бы нет? По-моему, надежда на квартирную плату лишь подогреет радость, с которой он возьмется за жареного гуся, — возразил Титус.

— Ты что-то слишком спешишь. Не так ли?

Настороженно и смущенно оценив обстановку, мальчик решил, что можно рискнуть и позволить себе засмеяться. Он откинул назад сверкающие кудри и довольно естественно расхохотался.

— Да, отец, спешу. Эта мансарда сослужила нам службу, но не думаю, чтоб она вызывала у кого-нибудь из нас нежные чувства. А тут этот дом на Розенграхт — окна большие, свет врывается в них потоком, весной в лабиринте будет так красиво…

— Отлично. Завтра сходим туда втроем и посмотрим.

Рембрандт так охотно уступил поле боя, что Хендрикье изумленно уставилась на него. Что сломило его? Обаяние и смелость Титуса, удовлетворение при мысли, что у него такой сын, который не унывает в дни поражений, красив даже в поношенной одежде, способен найти свой путь в большом равнодушном городе и так рано научился быть дипломатом? А может быть, просто чувство облегчения от того, что обременительный долг выполнен — пусть даже кем-то другим?

На глазах у Хендрикье выступили слезы. Она встала и отвернулась, чтобы скрыть их.

— Подлить кому-нибудь чечевичного супа? — спросила она. — В горшке наберется еще с пару мисок.

Титус молчал, облизывая густую темную массу, с обеих сторон налипшую на деревянную ложку.

— Дай мальчику. После такой беготни он заслужил прибавку.

— Там больше, чем одна миска.

— Вот как? Тогда ешь сама — я уже сыт.

Да, Рембрандт не мог сказать ничего худого о доме на Розенграхт. Теперь, когда они прожили там уже много месяцев, выяснилось, что дом еще лучше, чем казался на первый взгляд. Это было как раз такое жилище, какого пожелали бы для художника его мать, Адриан и Антье: оно было точной, хоть и увеличенной в два раза копией старого дома ван Рейнов в Лейдене. И если бы родные Рембрандта побывали у него здесь — как ни странно, мысль об этом несбыточном уже визите приносила ему облегчение, — они чувствовали бы себя совершенно непринужденно, сидя в чистой, но скудно обставленной гостиной, прохлаждаясь в свое удовольствие на просторной кухне или хлебая суп с сухарями из обшарпанных тарелок, с полдюжины которых Хендрикье торжествующе притащила из лавки какого-то старьевщика. Это был дом, где и следовало жить Рембрандту, дом, который был подстать его сожительнице-рансдорпке и его детству, его широкому плоскому носу и мужицкой крови.

Нет, художник не жаловался ни на этот скромный, дочиста выскобленный дом, ни на улицу, где он стоял, ни на луга, простиравшиеся за ним, ни на лабиринт господина Лингелбаха, украшенный безвкусными статуями. Плохо было только одно: Рембрандт никак не мог привыкнуть считать дом своим и все время должен был изумленно твердить себе: «Ах, да, вот это садик, вот это канал, а в том вон доме, четвертом от нашего, живут Вингертсы».

Четверо старых учеников, вернувшихся к нему, и двое новых, за которых он должен был благодарить Клемента де Йонге, свыклись с мастерской гораздо легче, чем Рембрандт; в сущности, они вели себя так, словно им доставляло удовольствие приносить жертву, которая свидетельствовала об их верности учителю. Вначале он больше всего боялся, что не сможет уже учить тому, чему учил раньше, что его неудача станет опровержением его принципов, но эти страхи оказались напрасными. В мастерской ему мешало лишь то же самое, что мешало и в других помещениях — необходимость время от времени делать над собой сознательное усилие, чтобы поверить в реальность этой длинной светлой и чужой комнаты. «На чем же я остановился?» — спрашивал он мальчиков, замечая, что оборвал фразу на полуслове, и этот вопрос звучал как недоуменное «где же я нахожусь?» в устах человека, который приходит в себя после долгого беспамятства.

Однажды вечером Титус учил уроки, Хендрикье штопала, а Рембрандт держал на руках Корнелию. Не то устав лепетать, не то пригревшись на согнутой руке отца, девочка вскоре уснула. Коленка ее уперлась ему в живот, другая ножка в штопанном красном чулке и стоптанном башмачке свесилась вниз. «До чего же я дошел! — думал художник. — Мне приходится напоминать себе, что я должен любить собственную дочурку; я с трудом запоминаю имена своих учеников; я пытаюсь вешать свой плащ на то же место, на которое я вешал его в доме на Бреестрат; я не замечаю даже, раскрываются бутоны тюльпанов или, напротив, они уже отцвели и осыпались». На мгновение он увидел себя таким, каким его, должно быть, видели сейчас другие: отупевшим, безразличным стареющим человеком, который нехотя отвечает на обращенные к нему вопросы, чаще всего просто не слышит их и лишь привычно похрустывает косточками пальцев да прижимает их к онемевшему лбу или протирает воспаленные глаза. И то, что он увидел, привело его в такой ужас, что художник весь вечер спрашивал себя, можно ли это поправить. Но как? Меньше есть? Пить за ужином не больше одной кружки пива? Принимать холодные ванны? Подолгу гулять с Корнелией, как когда-то, после первого несчастья, он гулял с Титусом? Да, он обязан расшевелить себя, обязан сегодня же вечером пойти гулять с Хендрикье, а завтра и в дальнейшем делать хоть что-то из того, что делал раньше: ходить на рынок или на пристань и покупать там рыбу, разговаривать с учениками, когда они убирают мастерскую, сложить в папку разбросанные рисунки…