Рембрандт - Гледис Шмитт

Рембрандта действительно нисколько не встревожило то, что картина была вывешена в воскресенье, без всякой церемонии и в присутствии только Хендрикье, Титуса да учеников: Ян Сикс объяснил ему, что было бы слишком хлопотно поднимать огромное полотно в будний день, когда вокруг снуют чиновники и посетители, и художник принял это объяснение. Не он, а Хендрикье заметила что-то странно заученное в похвалах Яна и Греты; она, а не он, пала духом, услышав, с какой зловещей краткостью доктор Тюльп объявил полотно бесспорным шедевром. А сегодня утром, когда пришел рассыльный, пригласивший мастера пожаловать в кабинет бургомистра Спихела, и Хендрикье окончательно впала в панику, Рембрандт лишь посмеялся над ее опасениями и сказал, что его, наверно, вызывают для того, чтобы вручить ему дурацкий сверток пергамента с выражениями благодарности от имени городского совета. Он-то, ясное дело, не испытывал никакого беспокойства. Будь у него малейшие сомнения, он ни за что не попросил бы Титуса пойти вместе с ним в ратушу. Со времени их размолвки из-за заказа отношения между ними были отчужденными и натянутыми, и единственной причиной, побудившей художника позвать с собой сына, было, по мнению Хендрикье, желание, чтобы Титус присутствовал при церемонии пусть запоздалой, но все-таки отмечавшей успех его отца.

Но с тех пор как они отправились в ратушу, миновало уже четыре часа, и Хендрикье исчерпала все предположения, за которые хваталась в надежде рассеять свою тревогу. Прошло больше времени, чем требуется на самую долгую церемонию и самую неторопливую прогулку от ратуши до Розенграхт, больше даже, чем нужно на то, чтобы выпить несколько кружек пива, если отец с сыном отправились в таверну, чтобы закрепить примирение. Корнелия давным-давно вернулась из школы, самые прилежные из учеников заперли мастерскую и разошлись; мясо на ужин разварилось в горшке до того, что распалось на волокна; от груды носильных вещей, которую Хендрикье вывалила на стол и принялась чинить, чтобы скрыть от девочки свое беспокойство, остались только рваная косынка да пара чулок, настолько дырявых, что их уже нельзя было спасти. Серые ноябрьские сумерки окончательно погасли, а Хендрикье все не решалась зажечь лампу: она никак не могла освоиться с мыслью, что наступило время зажигать огни, а мужчин еще нет дома.

— Как ты думаешь, мама, где они? — спросила Корнелия, заглядывая в буфет.

— В десятый раз отвечаю тебе — не знаю. Они пошли в ратушу. Наверно, скоро вернутся.

— Но я хочу есть.

— Хорошо, ступай в кухню. Я дам тебе стакан молока.

Но в кухню они не пошли: не успела девочка отойти от буфета, как Хендрикье услышала скрип отпертой двери.

— Вот и они! — воскликнула она, вскочив и опрокинув груду белья.

Но Титус вернулся один. «Боже милостивый, что случилось?» — Такова была первая мысль, которая пришла в голову Хендрикье, но не потому что она прочла в лице мальчика нечто зловещее — в самом худшем случае оно выражало лишь легкое раздражение, — а потому, что ее пугало само отсутствие большой теплой фигуры Рембрандта, которого ей хотелось сперва отругать, а потом обнять.

— Где твой отец? С ним ничего не случилось? — спросила она.

— Он на складе, и с ним все в порядке. Так по крайней мере мне показалось.

— Но что он делает на…

— Я хочу есть! — заныла Корнелия, таща мать за руку. — Дай молока. Ты обещала дать молока.

— Хорошо, хорошо, сейчас ты получишь весь ужин… Подожди минутку, Титус, — я только успокою ее и сейчас же вернусь, — бросила она через плечо, но руки, дрожь которых ей не удалось унять, когда она накладывала на тарелку переварившуюся пищу, вскоре доказали Хендрикье, что успокоиться следует не дочери, а ей самой.

Когда она вернулась в гостиную, Титус, стоя на коленях, подбирал рассыпавшееся белье, и впервые его предупредительность разозлила Хендрикье.

— Что отец делает на складе? — спросила она.

— По-моему, убирается и проветривает. — Голос у Титуса был ровный, но в нем чувствовалась нотка усталости. — Дело в том, что сегодня вечером туда опять привезут картину.

— Какую картину? Ты о чем?

— О «Юлии Цивилисе». Об этом и хотели с ним поговорить в ратуше. Кажется… — молодой человек уже собрал вещи и раскладывал их аккуратными стопками, по-прежнему не вставая с колен и не глядя на Хендрикье, — кажется, ему предложили внести некоторые изменения.

— Внести изменения? — Вот что ожидало его вместо пергаментного свитка и официальной благодарственной речи! Хендрикье представила себе смятенное лицо Рембрандта, его тяжелое, оседающее под ударом тело, и от волнения опустилась на стул. — Кто предложил? Что произошло?

Терпеливо и немножко устало, словно он был уже по горло сыт всей этой историей, Титус рассказал, что произошло в кабинете бургомистра ван Спихела. Господина ван ден Фонделя и некоторых членов городского совета не совсем удовлетворила картина ван Рейна, и теперь, когда три остальных полотна тоже были вывешены, недовольные высказали то, о чем вот уже несколько недель в городе шли разговоры, доходившие до Титуса: нельзя, чтобы одно из полотен резко отличалось от остальных трех. Но картина не отвергнута — Хендрикье, конечно, понимает это? «Цивилис» лишь на время возвращен автору для некоторых переделок.

Впервые за всю их совместную жизнь Хендрикье испытывала сейчас отнюдь не любовь к изящному молодому человеку, который разложил, наконец, стопки чиненого белья на подоконнике и уселся напротив мачехи. Конечно, он был расстроен и опечален, но не возмущен и не подавлен; он сожалел о неудачно сложившихся обстоятельствах, но не ужасался перед лицом катастрофы.

— Для переделок? — переспросила Хендрикье, задыхаясь от жалости при мысли о том, что эту огромную картину, которую Рембрандт писал много месяцев и считал своим шедевром, спускают, словно знамя разбитого отряда, с места, где она висела, вселяя такую гордость в художника.

— Для каких переделок? Картина кончена. Каких переделок можно еще требовать?

Молодой человек смотрел на нее широко раскрытыми глазами, он был явно поражен ее неспособностью понять простую истину: как он и предвидел, эта злополучная затея с самого начала была обречена на провал. Может быть, это в самом деле так, может быть, Хендрикье сама предчувствовала это в сокровенных глубинах души, но, боже мой, как страшно подумать об этой несчастной фигуре в старом потертом каштановом бархате, о маленьких, воспаленных, мигающих от ужаса глазах, об ошеломленном лице, на котором написано, что мозг отказывается верить услышанному, о руке, опустившейся в поисках опоры на стол бургомистра, об этой бедной морщинистой руке!