Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

голове, а он вцепился в меня, начал меня целовать, да так жарко, а потом — ты прости меня, что я говорю все тебе, ну да ладно уж, до конца, — а потом обеими руками меня за грудь схватил! Я ему кричу — ты что, опомнись, ведь я же тебе родная мать, а он пузыря пускает, улыбается, а грудь жмет. Тут я к одной бабке-знахарке пошла, к профессорам уж боюсь, как бы силой в больницу не увезли, а знахарка-то мне и говорит: «Деушку, деушку ему надо. Деушку ему приведи». Только не бабу, — говорит, — баба его на всю жизнь напугать может, а «беспременно деушку», чтоб и с лицом была, и обращения нежного. «Узнает он такую деушку, и сразу вся порча из его крови насовсем враз уйдет, как рукой сымет». Так и сказала. Стала я тогда по улицам бродить, девушку своему сыночку искать, да чтоб не какую-нибудь, а самую лучшую, уж если суждено человеку один раз в жизни женщину узнать — так пусть узнает самую лучшую. И за месяц моих исканий ты, на беду свою, самой лучшей оказалась. Только закона на меня нет, девушка. Потому как где закон — там ведь о справедливости речь, а какая уж у меня тут справедливость. А раз справедливости нет на свете, так не может быть и закона.

Д е в у ш к а, которая до сих пор сидела не шевелясь, вдруг громко заплакала.

Ты, знаешь, не жалей ни о чем, девушка… если он теперь и в самом деле поправился — ты святое дело совершила.

Д е в у ш к а плачет.

М а т ь идет и заглядывает в комнату С ы н а.

Мычит, окаянный. Мычит. И пузыри пускает…

Д е в у ш к а плачет сильнее.

Ну, поплачь, милая. Поплачь, милая. Поплачешь — все страшное и позабудется, вот увидишь. Я иной раз поплакать прямо мечтаю, да слез у меня давно нету. Может, в ванну сходишь? Нет? Или чайку принести? Ну, поплачь, поплачь хорошенько. А ты знаешь что? Ударь меня! Хочешь? Утюгом ударь, я утюг принесу. И мне легче будет, и у тебя с души все скорее сойдет.

Девушка. Ой, какая же вы несчастная, сколько же вы боли терпите! Я и не знала, что такие несчастные на свете жить могут.

Вдруг встает и идет к М а т е р и. М а т ь пятится. Д е в у ш к а настигает ее и обнимает.

Мать. Да ты что это? Не смей! Убери руки! Ты что, сдурела совсем?

Девушка. Что вы, что вы, вы не бойтесь.

Мать. Это с какой стати ты обниматься-то ко мне лезешь? Убери руки! Сейчас же убери руки! Руки убери, проклятая! Убила же я тебя! Не женится он теперь на тебе!

Девушка. Не женится? Хотя, может быть, если чудо. Бывают же чудеса на свете? Я верю. Скажите, бывают?

Мать. Чудеса, говоришь? Я больше и в чудеса не верю. Ведь вру я тебе, милая, все вру. Я той знахарке совсем не поверила, я и не могла ей поверить, как же так можно, чтобы за один раз вся моя мука кончилась, я ведь и сама все же врач, а ведь сделала такое с тобой, свершила, тоже, видать, на чудо надеялась, это когда больше надеяться не на что, на чудо люди надеются. А чудеса бывают, милая, они, конечно, бывают, только в обратную сторону — заходишь в троллейбус с десяткой в кармане, выходишь — в кармане пусто, или ждешь всю жизнь нежное дитя — а вырастает этакая образина. Вон они какие чудеса, видно, в жизни-то. Напрасно, выходит, я тебя только погубила. (Плачет.)

Девушка. Это вы от нестерпимого горя сделали. От своей любви. Можно я вас поцелую?

Мать. Ты что, тоже сумасшедшая?

Девушка. Не знаю.

Мать. Так и есть. Сумасшедшая. Ох, что я натворила. Уходи отсюда! Сгинь!

Девушка. Хорошо. Вы не волнуйтесь. Я пойду.

Мать. Постой. (Обнимает ее.) Ты такая же, как он. Грудная еще. Беззащитная. Никому не нужная. Ох, что я наделала, что натворила. Ни матери у тебя нет, ни отца, и старик твой теперь от тебя откажется, любить-то тебя совсем некому, ох, каких я дров наломала! (Плачет.) Так ты… ты, может, останешься с нами? Живи просто так, как дочка моя живи. Я тебя обижать не буду, любить тебя как мать буду, буду пылинки с тебя сдувать, не дам и волосу с твоей головы упасть, буду вину свою перед тобой всю жизнь заглаживать…

Девушка. Нет.

Мать. Тогда пойдем.

Девушка. Куда?

Мать. В милицию. Буду за свою вину ответ перед людьми держать. Идем.

Девушка. Не надо.

Мать. Нет, идем, пусть скорей засудят меня. Не могу я больше, как прежде, жить. Все равно теперь не могу. Идем.

Девушка. Не пойду.

Мать (становится перед девушкой на колени). Ты прости меня, безответная, прости меня, кроткая, прости ты меня, коли можешь. Мне людской суд не страшен, мне важно, чтобы ты поняла меня и простила.

Девушка. Встаньте, встаньте, встаньте, пожалуйста.

Мать. Ну не хочешь слово сказать — не надо. Я буду надеяться, что ты меня простила. Идем в милицию. Я там покаюсь. Пусть мне дают по заслугам. А он… он пусть пропадет без меня, окаянный. Ведь все равно не человек, он — зверь. А раз зверь — значит, и не место ему среди людей. Он тебя хоть погладил?

Девушка. Не ходите. Я вас не пущу. Вы пропадете, и он без вас. Все равно я скажу в милиции, что ничего не было, что вы сами на себя наговариваете.

Мать. Так не пойдешь со мною? Ладно. (Низко кланяется ей в пояс.) Иди.

Д е в у ш к а уходит.

Картина 3

Длинная очередь в том же магазине «Одежда». Стоят другие женщины и один мужчина. Продавца и прилавка не видно — на сцене хвост очереди. Сладко улыбаются нарядные манекены. В очереди стоит Д е в у ш к а. Она молчит.

Первая женщина. Долго ли нам еще стоять?

Вторая женщина. Часа два простоим, если не больше.

Третья женщина. За чем стоим-то?

Первая женщина. А вы что, два часа стоите и не знаете за чем?

Третья женщина. А мне что? Я иду мимо, гляжу — очередь. Ну, думаю, люди времени даром терять не станут — раз люди стоят, надо и мне встать. Так что там дают-то?

Мужчина. А ничего не дают.

Третья женщина. Так я тебе и поверила. Если бы ничего не давали, ты бы разве стоял?

Мужчина. А