Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

за врачами, диагноза сначала не ставили, велели несколько раз в день гимнастику с ним делать, массаж, я с утра до вечера возле него стою, ручки и ножки ему сгибаю и разгибаю, массажиста наняли, вроде бы лучше нашему мальчику стало — сначала головку поднимать начал, потом со спинки на животик стал переворачиваться, ну мы подумали, что поправляется он, а тут ему уже и три года исполнилось, все сверстники вокруг уже лопочут без умолку, забавными словечками родителей тешат, резвыми ножками топочут, а наш сыночек все еще в кроватке лежит, пузыри изо рта пускает и мычит как-то странно. Ну, собрали мы консилиум из самых знаменитых профессоров, и консилиум наш объявил всю страшную быль, как она была: глубокая имбецильность — это одна из степеней слабоумия, между дебильностью и идиотией. К этому времени он уже на хорошенькую девочку не походил: волосики у него, правда, беленькими и кудрявыми остались, но в личике у него что-то нехорошее стало проглядывать. Муж стал настаивать, чтобы его в психиатрическую больницу навсегда отдали — мол, будет там за ним хороший пожизненный уход и окружение ему соответствующее, дескать, зачем из-за неполноценного ребенка всю жизнь двум здоровым людям калечить, мол, мы можем попытать счастья и еще раз, — только тут уж я ни в какую.

Ни о каком ребенке я больше и слышать не хотела: вдруг опять повторится такое, ведь никто из врачей нам не ответил, из-за чего это случилось, — мы с мужем оба здоровые были, про родственников нас много расспрашивали, и среди тех, кого мы знали, больных не оказалось, а про прабабушек-прадедушек своих мы ничего уж сказать не могли — не знали. Да и редко кто из тех, кто сейчас в моем возрасте находится, знает своих прародителей — в трудные времена и им и нам жить досталось, одних войн сколько за это время было — так где уж там, всех по свету, как семена дерева разнесло. Да и отдать моего сыночка я не могла — полюбила его страшно, мне его мычание лучше всякой музыки было, я уже знала все оттенки его мычания: вот он так замычит — значит, мокрый, а вот по-другому — кушать просит, а это — пить, к тому времени мне уже стало казаться, что он и не мычит вовсе, а как все дети разговаривает, и я только удивлялась, как это другие его понять не могут; и нежнее его, красивее, умнее не было для меня никого в целом свете, а за его болезнь, за его беззащитность я только одну себя проклинала, а его еще больше любила. Совесть меня мучила, ведь я одна была во всем виновата — это же я сама его таким на страшные мучения родила. Не надо было мне, видно, поперек своей судьбы идти. Может быть, если бы у меня его еще в роддоме забрали, я бы его сразу и отдала, хотя нет, что это я, не верь мне, девушка, не верь, я бы уже тогда за него голыми руками волка бы задушила. Так вот, девушка. Ни о какой психиатрической больнице для него я и думать не хотела. А муж настаивал. Дело у нас стало доходить до драки. Ну, повоевали мы так с мужем, покричали, подрались — он и оставил нас. И я — веришь мне? — я нисколько его не осуждаю: уж он-то натерпелся со мной, не приведи господь как, а за что?..

Остались мы с сыночком совсем одни — и со всей-то родней я из-за него рассорилась. Сижу я подле его кроватки ночами и отыскиваю в его лице крупицы разума. И знаешь, когда он спал, его лицо вполне разумным мне казалось. А днем я ему все книжки читала, побольше книжек читать старались, да книжки все самые хорошие, самые умные выбирала, весь дефицит — у меня одна пациентка в детской библиотеке работает, а другая — заместитель заведующей в большом книжном магазине, — так они мне самые хорошие книги выбирали, какие только на свете есть. Читала я ему и Андерсена, и Гауфа, и братьев Гримм, и Перро, и Пушкина, и Чуковского, и Житкова — думала, послушает побольше, что умные люди пишут, разум в нем и пробудится. Слушал он очень терпеливо, только сожмется как-то весь в кресле, даже сопеть боится и пузыри изо рта не пускает, а то все только этим и забавляется. Только однажды стала я ему чудесную сказку Андерсена «Русалочка» читать, ты ее, конечно, знаешь, кто же не знает этой сказки, — подхожу я, значит, к тому месту, когда Русалочка первый раз поднялась из подводного царства на поверхность моря и увидела корабль под парусом в разноцветных фонариках и принца — самое красивое, по-моему, место в сказке, — я сама увлеклась, когда читала, — и вдруг он как закричит! Чего уж он тогда захотел, я и не знаю. Закрыла книгу, заплакала, а ночью, когда он заснул, взяла большую подушку и подошла к нему. Держу я, значит, подушку, гляжу на него, на спящего, и думаю: «Зверь ведь ты. Чистый зверь, а не человек. А зверей ведь убивают без жалости. Никто и не судит за это». Вот тогда, значит, в первый раз я пожелала ему смерти. Только тут же я своих мыслей сама испугалась, бросилась к нему, разбудила, плачу, целую, обнимаю, на коленях ползаю, прощения у него прошу за свои черные мысли — ведь если он родной матери ненужным оказался, если родная мать, сама его таким родившая, задушить его задумала, выходит, всем он на свете лишний, — а он только улыбается, мычит со сна и пузыри изо рта пускает.

Каждый год я его на теплое море возила, к самым знаменитым профессорам обращалась, а они только головами качали — мол, ничего не выйдет, мол, смиритесь со своей судьбою. Говорить хотела обучить и хоть какой-нибудь самой легкой работе — клеить, там, вырезать — столько я по этим профессорам бегала, что они меня избегать стали, принимать боялись. Но я все равно надежды не оставляла — да и какая же жизнь без надежды, хуже, чем смерть, да и проще всего сложа руки сесть, судьбе покориться.

Я к гомеопатам пошла. Те надежды меня не лишили. Шарики прописали. Сказали — эффект будет сказываться постепенно, исподволь. Десять лет из восьми разных коробочек по восемь шариков в день ему давала, выговорить-то и то утомишься! Только чего там эффект! Его сверстники уже в пятый класс бегают,