Голоса - Борис Сергеевич Гречин

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Эдуард Игоревич, вам слово!

ПРИСЯЖНЫЙ ЗАСЕДАТЕЛЬ № 2 (встаёт). Я тоже хотел бы избежать длинного монолога, а обращу внимание только на одно: как говорится, рыбак рыбака… Исторический Керенский — великий актёр. Его поведение, его манера держаться перед людьми, его публичные речи и поступки — полностью актёрские. Что не означает или не обязательно означает их фальши: речь идёт о той степени актёрства, когда исполнитель верит себе сам. В один миг вождь Февральской революции кричит, протягивая руку в сторону министра царского правительства Протопопова: «Не сметь прикасаться к этому человеку!», как бы изливая на него всю меру брезгливости и гнева, видя в нём ядовитое насекомое. А через пару секунд, когда опасность для Протопопова быть растерзанным толпой миновала, дружелюбно приглашает его: «Садитесь, Сан-Дмитрич!» В какой же момент он искренен? В том-то и дело, что — в оба! Александр Фёдорович вовсе не стремился никого обманывать: он гипнотизировал сам себя, и такой была сила его самогипноза, что и всю страну он на короткое время заставил себе поверить.

Никакого внешнего актёрства в моей сестре нет: к театру и всему, связанному с ним, она относится с презрением. Но в ней есть — замечено совершенно правильно — то же свойство, что было у исторического Керенского: дар самовнушения. Не хочу быть моралистом: ни моему персонажу, ни мне это ни к лицу. Не хочу, но всё-таки скажу: актёрское самовнушение — опасная вещь! Наверное, оно необходимо для лидера восстания. Наверное, оно полезно для иных политиков. Наверное, оно ужасно для государства, если во главе государства нечаянно оказывается актёр. Носитель этого дара слишком быстро уверяет себя в том, чего нет на самом деле. Виновен ли Керенский? Думаю, что как общепризнанный вождь Февральской революции он несёт свою долю ответственности за всё, случившееся в его бытность министром Временного правительства, сначала юстиции, потом военно-морским, а после и при его премьерстве: за все нелепости и безобразия с конца февраля по конец октября семнадцатого, за ту беспечность и слабость правления, которая дала в итоге разлиться океану крови. Возможно, оговорюсь, и я неправ, да и не мне разбрасываться камнями: я ведь и сам был участником протеста, увидев в нём всего лишь весёлый карнавал, как, полагаю, события февраля семнадцатого увидели очень многие их участники. Падает ли от вины Керенского какая-то тень на мою сестру, его, так сказать, живой человеческий символ? Здесь, к счастью, я имею право воздержаться: каждому позволено не свидетельствовать против близких родственников, а моё свидетельство «за» будет сочтено необъективным. На этом закончил. (Садится.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Василий Ви… простите, Борис Менухович, пожалуйста!

ПРИСЯЖНЫЙ ЗАСЕДАТЕЛЬ № 3 (встаёт). Да-да, ваша честь, я понимаю, почему вы оговорились: наградила же меня судьба таким отчеством… Политика Керенского мне несимпатична так же, как в итоге стала она несимпатична и моему персонажу. К Альберте Игоревне эта антипатия, конечно, не относится, и не относится она к личности самого Керенского, человека, в общем, честного, гуманного, даже культурного. Увы, иногда и культурные люди проявляют политическую распущенность. Белая идея, которую защищал мой визави, которая мне и самому кажется естественной, — это идея иерархии и порядка. Любая революция под предлогом установления фальшивого равенства создаёт хаос, и этот хаос, как верно только что заметил Эдуард Игоревич, слишком часто оказывается кровавым. Но надо попробовать подняться над своими антипатиями и признать простую вещь: и революция не происходит без причин. Дикость, неряшливость управления, злоупотребления, барство — всё это может зайти за край, и вот тогда вспыхивает пожар. Как винить огонь этого пожара? Он — стихия, которая не способна размышлять, и наши аргументы для него ничтожны, как и нашего суда, приговора или оправдания он просто не заметит. Керенский, выражась языком одного русского мистика — чуть не назвал его своим сокамерником по Владимирской тюрьме, но, увы, сам я чести беседовать с ним не удостоился, — итак, Керенский, говоря мистическим языком, оказался одним из человекоорудий революции. Как можно судить того, кто становится орудием и будто бы рукой самой истории? Тут мы имеем дело с чем-то почти трансцендентальным. Сам Александр Фёдорович, насколько мы все знаем, не совершил никакого большого личного зла, так что и судьба его ничем серьёзным не наказала, позволив ему без особых тревог дожить до преклонных лет. Идеализм? Ну что же, революция невозможна без идеализма, да и вообще история не движется вперёд без идей: без них она сразу выпадает во внеисторическое коровье существование, в тысячелетнее царство мещанина. Альберта Игоревна, кажется, тоже не успела совершить никакого значительного зла, даже не разбила ни одного окна или лампочки… к счастью, к счастью! (Смешки.) Вот, кажется, и всё, что мне приходит на ум! (Садится.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Марта Александровна?

ПРИСЯЖНЫЙ ЗАСЕДАТЕЛЬ № 4 (встаёт). Благодарю, ваша честь! Я хотела бы присоединиться к Анастасии Николаевне и сказать более простым, чем она, языком, что судить — не женское дело. Хотела бы — и не могу. Мне говорить особенно трудно, потому что я сама — как бы на месте того народа, в отношении которого исполнилась, словами говорившего до меня, мера дикости, злоупотребления и барства, того народа, который Керенский бросился защищать искренне и самозабвенно, и в «маленьком бунте» Ады я вижу те же самые возвышенные и милые мне мотивы. Ада проявила ко мне доброту, как и настоящий Александр Фёдорович однажды проявил доброту к моему персонажу, а забывать доброту нехорошо. К уже отрекшемуся государю он тоже оказался добр, давайте и это не забудем. Поверьте, что я не равнодушна к Керенскому — к обоим «Керенским», историческому и нашему, — что моё сердце почти на их стороне! Есть только одно горе во всём этом: прямая и — простите — туповатая справедливость слишком часто не берёт в расчёт тонкого, сложного, запутанного. А ведь наша жизнь почти всегда сплетается из тонкого, сложного и запутанного! Вот отвлечённый пример: надо ли защищать молоденькую секретаршу, которой руководитель фирмы сделал непристойное предложение? Конечно, надо! Нужно ли ограждать юных девочек от таких предложений? Ещё бы! А как поступить, если девочка признаётся: была одна минута, когда она себе пообещала, что в будущем готова будет его полюбить, хотя бы за то, что никто больше его не полюбит? Топор революции разрубает все такие несправедливости, но разрубает он их по-живому, а требуется не разрубать их — развязывать, бережно, осторожно, каждый по-особому, а не укладывая в типовую схему. Керенский и люди,