Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я бы не сказал», — возразил я.
«Неужели? — улыбнулась Ада. — Даже удивительно от вас, такого традиционалиста… Меня, если быть честной, спасла просто случайность: ведь это случайность — то, что вы, простите за выражение, удержались на краю? Да, я сохранила лицо сама перед собой, но какое я право имею прятаться за эту случайность, даже, можно сказать, чудо…» (Я не мог не улыбнуться на этом месте: Ада наверняка не заметила, что такая характеристика совершившегося и несовершившегося в Могилёве для меня и Марты звучит почти обидно. Ей явно было не до деликатностей.) «А ведь случилось и… второе чудо. Хотите знать, какое?»
Я кивнул.
«Сегодня, — продолжила девушка, помолчав, — когда эти двое приехали без Марты, я забеспокоилась — сразу. Сразу и позвонила ей. Марта взяла трубку и ответила, что она в другом городе, с Алексеем, и что всё уже в порядке…»
Я облегчённо выдохнул, и мой вздох от неё не укрылся.
«Вот, — прокомментировала она, — значит, и вы боялись… разного. Я немедленно стала думать: отчего уже? И как она успела там оказаться, если поезд прибывает без четверти три? Только если вышла на предпоследней станции, тогда всё сходится. Зачем? Почему? Как она вас оставила, учитывая и её монархические чувства, и этот… начинавший между вами роман?»
«Уже закончившийся», — пояснил ей ваш покорный слуга.
«Да, хорошо… Тут как раз вы приехали и отвлекли меня от этих мыслей. Но я и вечером всё не могла успокоиться, спрашивала себя: как это произошло? И вдруг сообразила: да из-за потрясения! Марту — потрясло это общее предательство. Я способен понять: я же сам был когда-то монархистом, я семнадцатого октября испытал к вам за ваш манифест чувство тёплой благодарности, почти обожания… Чтó, вам странно слышать? И после этого потрясения она ведь могла… разве не могла она что-то сделать над собой?»
«Марта — слишком православная и слишком благоразумная для таких глупостей», — произнёс я то, что за этот день произносил уж не знаю сколько раз, даже язык стёр об это клише.
«Ай, ладно вам! — скривился собеседник. — Вы меня просто успокаиваете, государь. Очень, конечно, мило с вашей стороны… Вы сами-то разве верите? Если бы не поразительное, совершенно
чудесное явление Алёши — как так совпало? — то кто знает, чем бы закончилось?»
Я только собирался сказать, что именно я немного поспособствовал этому «чуду», уже и рот открыл — но, подумав, решил ничего не говорить.
«Меня спасло чудо, — продолжал наш следователь, — но на чудеса нельзя рассчитывать всерьёз. Случись с ней что — я оказался бы виновен. Не будь моего ультиматума — не было бы ответных требований от Сувориной, и никому бы не пришла в голову эта «игра в предательство». Подумайте: ради чего всё затевалось? Ради неких абстрактных студенток, которые могут в будущем стать жертвами домогательств декана? Да, само собой, если объяснять себе логически, рационально, но разве рациональные мысли руководят человеком, даже если он сам верит, что он насквозь разумен? Меня не отпускала картинка того, как Бугорин хватает эту девочку за её тонкие запястья — вот отчего всё… А если бы случилась беда — зачем это всё было? Вот почему я напросился к вам в гости, хоть это и поздно, и вообще совершенно неприлично».
Собеседник помолчал и продолжил:
«Я… собираюсь завтра утром объявить при всех, что в рамках вуза заканчиваю со всем и всяческим активизмом. И, может быть, мне вообще нужно отказаться от… любой политики, навсегда? Хоть это и будет против моей природы, это — как отрéзать часть себя. Но… в чём меньше вреда для других людей? Что вы скажете?»
Мне пришлось тщательно подумать и взвесить каждое слово, прежде чем я произнёс:
«Я одобряю первое. Про второе, Алексан-Фёдорыч, вы должны решить сами. Должны ведь существовать люди, которые борются за лучший мир, существование человека без них станет слишком бесцветным! В любом случае, что бы вы ни решили, думаю, вы уже не превратитесь в грубого, прямолинейного публичного манипулятора с чёрно-белым зрением. Ваш сегодняшний… ужас — ведь это был ужас, да? — кажется, оставил внутри вас некую борозду. Вы можете никому и никогда о ней не рассказывать — и, к счастью, вам не в чем каяться, вы ничего дурного не совершили! — но сохраните этот ожог, прикасайтесь к нему изредка, особенно перед всяким вашим желанием начать новую борьбу за справедливость. Тогда, верю, вы сделаете ещё много хорошего…»
Мой собеседник медленно кивнул и одними губами сложил: «Спасибо». Ещё некоторое время мы посидели в полумраке и тишине моей комнаты, ваш покорный и амальгама из двух человек, живущего и умершего, напротив. Какое странное слово — «умерший», правда? Неточное до лживости: разве можно вообразить себе прекратившуюся жизнь? Можете ли вы представить себе такое? Вот и я не могу…
Ада вдруг встряхнулась, объявила с виноватой улыбкой, что час уже поздний и что ей неловко меня задерживать. Я проводил её до прихожей.
[9]
В прихожей — её правильней было бы назвать холлом: большое помещение «в два света», то есть с двумя рядами окон, соединявшее лестницей первый этаж дома со вторым, — итак, в холле послышались шаги, стук каким-то предметом, голоса — женский и детский. Кажется, Анастасия Николаевна пыталась уговорить дочку оставить внизу пластиковую лопатку и не тащить её наверх: та именно этой лопаткой стучала по ступеням лестницы.
«Арина очень упрямая! — вздохнул Могилёв. — Понять бы ещё, в кого… Извините, я ненадолго отлучусь. А вы, чтобы вам не скучать, можете пока ознакомиться с письмом Алёши, которое мне пришло утром вторника, двадцать второго апреля. Минутку… вот и оно! Если я задержусь, проглядите уж кстати стенограмму последнего суда в нашем сборнике — он лежит на столе. Мои студенты все тогда тщательно к нему подготовились, кто-то даже конспект выступления сделал…»
[10]
Государь,
Вы можете читать без всякого страха, дальше — только благодарность.
Я не знаю, чтó именно случилось в Белоруссии и, наверное, не хочу знать. Почему «наверное?» — без всяких «наверное»! Если даже вообразить, что когда-то какой-то исследователь заинтересуется историей нашего проекта, поднимет все старые письма, опросит участников, доберётся до сути дела, опубликует свою «диссертацию», та вдруг станет известной и я увижу её на
