Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

– Все изменилось, Грегория.

– Нет…

– Да. – Девушка молила его взглядом все еще воспаленных глаз; она даже не притронулась к еде. Далмау не мог возобновить отношения, насквозь, как он понял теперь, проникнутые лицемерием. – Я ненавижу Церковь! – вдруг прорвало его. – Ненавижу попов и святош, таких как мой бывший учитель! Я буду с ними бороться. Всячески их унижать, нападать на них, издеваться над их Богом, богородицами и святыми всюду и везде, где только представится случай. Останешься ли ты со мной на таких условиях? Поддержишь ли меня? Откажешься ли от своей веры? Отречешься ли? Оставишь ли ради меня своих родных?

Слезы вновь заструились по щекам Грегории. Далмау знал, что она ничего такого не сделает. Дело не только в ее убеждениях, глубоко укорененных, буквально сросшихся с ней: она к тому же почитает своих родителей и никогда не огорчит их. Семья Грегории была образцовой ячейкой общества, которую полностью контролировала Церковь. Хотя отец работал на почте, а мать обертывала шоколадки, что исключало их из числа неимущих, семья была слишком большая: кроме Грегории, еще трое несовершеннолетних детей, которые не работали, да еще бабушка, и они, как «нуждающиеся», имели право получать помощь, в том числе талоны на продукты. Этой помощью, как и помощью медицинской, которую оказывали в кабинете на бульваре Колон, ведало Общество Святого Викентия де Поля, одно из отделений которого располагалось в приходе Сан-Микел дель Порт.

Младшие сестры Грегории бесплатно, в отличие от других учениц, посещали среднюю школу для девочек, которую то же Общество держало в Барселонете на улице Севилья и которой управляли французские дочери милосердия. Брат Грегории учился в школе Монсеррат, рядом с коллежем для девочек, и эту школу тоже финансировало Общество Святого Викентия де Поля, и управляли ею те же французские монахини.

Если не считать Далмау и работы на Маральяно, вся жизнь Грегории вращалась вокруг церкви, религии и семьи. Нет, она не отречется. Девушка умолкла и сидела неподвижно, со слезами на глазах, теребя ложку, глядя на скатерть прямо перед собой и не притрагиваясь к еде, пока Далмау не закончил обед и не расплатился за обоих, после чего они отправились обратно во Дворец музыки в полном молчании, не прикасаясь друг к другу.

Вечером после работы Далмау поспешил к себе в комнату, едва попрощавшись с товарищами и вкратце поделившись тем, что произошло с его картиной на Международной выставке изобразительных и прикладных искусств. В голове одна за другой возникали сцены, которые следовало набросать, перенести на бумагу, чтобы затем развить, довести до совершенства и спрятать в папке от любопытных глаз квартирной хозяйки, а потом решить, могут ли они послужить темой для задуманных картин. Чем он и занимался, пока не угас этот апрельский день 1907 года. Он не пил вина, даже не думал об этом. Сгустившиеся сумерки напомнили, что пора поесть, и как раз когда он намеревался собрать и спрятать наброски, а потом пойти в рабочую столовую «Санта-Мадрона», донья Магдалена постучала в дверь и открыла ее, по своему обыкновению не дожидаясь ответа.

– К тебе пришли, Далмау, – объявила она с широкой улыбкой, потом отступила от двери и пропустила вперед Грегорию.

Потом закрыла за собой дверь: с тех пор как девушка начала встречаться с Далмау, хозяйка имела случай убедиться, что от этой честной и целомудренной особы доброму имени ее дома ничто не грозит.

– Что ты здесь?..

Грегория не дала Далмау договорить, бросилась к нему и страстно поцеловала в губы, открытым ртом, пытаясь просунуть язык, все с неловкой наивностью первого поцелуя. Далмау отстранил ее.

– Чего ты хочешь, Грегория?

– Я тебя люблю, – отвечала та. – Не допущу, чтобы ты меня бросил.

И принялась расстегивать платье. «Нет», – пытался Далмау ее остановить. Весеннее платье из тонкой ткани, одноцветное и просторное, какие она всегда носила, мигом упало к ее ногам. Она старалась не смотреть Далмау в глаза. «Нет», – повторил Далмау уже не так решительно, глаз не сводя с корсета, который девушка уже развязывала ловкими пальцами, которые, казалось, жили собственной жизнью. Груди явились такими, как он всегда себе представлял: маленькие, хорошей формы, крепкие, с розовыми сосками и светлыми, едва заметными ареолами. Когда Далмау сумел оторвать взгляд от девичьей груди, Грегория уже стояла посреди комнаты совершенно нагая, потрясающе красивая, молодая, желанная.

Подошла, обняла его. Далмау почувствовал дрожь ее тела, девушка попыталась ее унять, положив голову ему на грудь. «Люблю тебя», – прошептала прямо в ложбинку над ключицей, и дыхание ее участилось. Далмау не знал, куда девать безвольно опущенные руки. Нет. Не этого он хотел от Грегории, и все-таки… все-таки в этот самый момент охотно увлек бы ее на постель и занялся бы с ней любовью со всей страстью, которую сдерживал с самого начала: ведь секс, неуклонно витавший над этой парой в цвете молодости, так и не проявился в их отношениях. «Хочу быть рядом с тобой». Грегория подняла голову, искала его губы для нового поцелуя. От соприкосновения с ее грудью и животом, от того, как пальцы ее скользили по его спине, Далмау объяла дрожь. Нет, он не может этого позволить! Грегория никогда не поступится принципами, а если она все-таки решилась, это следует обсудить. Ее порыв – бегство, прыжок вперед с единственной целью – поскорее преодолеть травмирующую ситуацию, не думая о завтрашнем дне; решение инстинктивное, безрассудное, порождающее новые проблемы: он знал эту девушку, успел ее изучить.

– Нет, – торопливо пробормотал Далмау. Грегория снова пыталась протолкнуть ему в рот свой язык. Далмау отстранил ее от себя. Пришлось применить больше силы, чем ему бы хотелось. – Не продолжай, хватит, – взмолился он.