Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда над пепельным горизонтом взошла заря и в камышовых зарослях проснулся ветер нового дня, в юрту вошел Нурым. Он осторожно разбудил спящих, торжественно объявил:
— Все готово!.. Во имя аллаха, милостивого и милосердного...
4
«Значит, его зовут Таджим. Имя простое, но какой у него суровый, отталкивающий вид!.. Почему он все время меня разглядывал?.. Ах, как бы не придумал чего дурного!..» — вздыхала Джумагуль, и сердце ее замирало — то ли от пугающих предчувствий, то ли от неосознанного желания, чтобы эти предчувствия сбылись.
В свои шестнадцать лет Джумагуль еще никого не любила. Но жажда любви, вызревшая в ее душе, искала утоления и, как это часто, как это всегда бывает, воспламененная юношеским воображением, превращала крикливого попугая в сладкоголосого соловья, а огородное чучело в легендарного батыра.
Мысль об усатом Таджиме преследовала девушку во сне и наяву. Она отгоняла от себя эти мысли, противилась им всеми доводами рассудка, но напрасно: видение не подчинялось ей. «Если кто всегда стоит перед глазами девушки, значит, она в него влюблена», — вспомнила Джумагуль слова, которые не раз слышала от Бибигуль, и ужаснулась: «Неужели я влюблена в Таджима? Нет! Боже упаси не только соединить жизнь с таким человеком, но даже вторично с ним повстречаться!»
Свадьба подруги подействовала на Джумагуль странным образом. Она как-то сразу почувствовала себя взрослой, поняла, что жизнь ее на изломе и что не сегодня завтра должно свершиться событие, от которого будет зависеть все ее будущее — светлое и счастливое или беспросветно горестное. Последнее Джумагуль представляла себе довольно отчетливо: унижения, побои, вечный страх перед мужем — это она уже видела многократно. А счастье... счастье почему-то рисовалось в ее воображении как нечто расплывчатое, неуловимое.
После того как лихие наездники в праздничных нарядах под звуки карнаев и возгласы веселой толпы увезли рыдающую невесту — эти горькие, безутешные рыдания до сих пор звучат в ушах Джумагуль, — девушка вдруг ощутила себя в глухой пустоте. Ей не с кем было поделиться своими маленькими новостями, некому поведать о своих надеждах, печалях и подозрениях.
А печали и подозрения не оставляли Джумагуль. Недавняя свадьба будто подогрела и расшевелила млеющую страсть Айтен-муллы. Теперь он и вовсе не давал прохода девушке. Остановит, засыплет вопросами о здоровье, о благополучии, о погоде, а сам словно кот на масло. Глаза лоснятся, на губах вожделенная усмешка. В последний раз стал говорить об усладах семейной жизни. Джумагуль не дослушала, повернулась, ушла. В этот вечер у нее появилось желание обо всем рассказать матери. Сдержалась: зачем огорчать понапрасну? Не знала, не догадывалась она, что Айтен-мулла уже несколько раз беседовал с матерью и что каждый разговор кончался отказом Санем и угрозами муллы.
Однажды вечером, когда Джумагуль не было дома, в юрту к Санем нежданно-негаданно явился сам Кутымбай.
— Послушай, Санем, — начал он прямо с порога. — Если девушка выросла, лучше поскорей от нее отвязаться, не то ведь позора не оберешься. Сама вдова. Зачем тебе лишний груз тащить на спине? О себе подумай. А жениха я подобрал твоей дочери достойного — мулла, святой человек! Ну как?
Бесцеремонность, с какой Кутымбай разговаривал с ней, возмутила Санем. Вошел — не поздоровался, о житье-бытье, как положено, не расспросил. Чего же требовать от бая? Богатство дает ему право оскорблять и унижать человека.
— Не понимаю я ваших слов, бай-ага, — ответила Санем.
— Не понимаешь — подумай. О твоей пользе забочусь, — и, не вдаваясь в уговоры и увещевания, Кутымбай ушел.
Вечер выдался хмурый, ненастный. Расположившись на кошме, Санем и Джумагуль ужинали, время от времени перебрасываясь пустыми, ничего не значащими словами. Главного, о чем думала и та и другая, не касались, осторожно обходили стороной. Главное было тайной. У каждого своей. У обеих — общей. Могла ли Джумагуль откровенно поведать матери о любовных преследованиях Айтен-муллы? Лишь преступив обычай, который позором карает такие слова в девичьих устах. Да и Санем не желала дурною вестью тревожить спокойствие дочери. Какая нужда? Тем, что расскажешь, беды не отвратишь.
И все же Санем рассказала. Джумагуль выслушала молча, не перебивая. Когда мать закончила, спросила подавленно:
— Что же мне делать, мама?
— Не знаю, доченька, не знаю. Только если уж бай взялся за нас, плохи наши дела. Он всего может добиться. Не уговорит, так заставит. Богатство всесильно, доченька.
— Значит, нет у меня другого выхода?
— Не торопись — подумать нужно. Вот потеплеет немного, может, уйдем из аула. В другом краю счастье свое искать будем...
— Не сгореть бы мне до этих теплых дней...
Лето ринулось на землю внезапно, будто прорвав небесные хляби. Раздольные степи заалели сплошными коврами маков. Сквозь согретую землю проклюнулись острые стебельки трав. День и ночь над аулом звенели, клокотали, переливались голоса птичьих стай. И босоногие ребятишки на улицах поселка вторили им такими же звонкими, ликующими, жизнерадостными голосами.
Весь день до вечерней зари Санем и Джумагуль работали на байском дворе. Работа нехитрая: двор убрать, обед сварить, за детьми приглядеть, дров наколоть, масло сбить, муку помолоть, пряжу спрясть, белье постирать, скот накормить, подоить и вычистить и многое, многое другое, на что долгого дня не хватало и чего к вечеру уже и не припомнить.
Но зато после заката солнца мать и дочь могли отдыхать. Вот и сегодня они сидели у входа в лачугу, любуясь красотой тихого вечера.
Огромная белая луна, круглая, как папаха, плыла меж звезд по чистому, безоблачному небу. Легкий ветерок колыхал камыш, и он шуршал таинственно, зловеще.
Неожиданно из густой тени деревьев вынырнул всадник. У одной из юрт придержал коня, что-то спросил и, выслушав ответ, направился к тому месту, где сидели Санем и Джумагуль.
Приезжий спешился, привязал коня, поздоровался. Это был широкий в плечах, статный джигит. Коротковатый для его роста желтый чекмень, опоясанный белым поясом, ладно обхватывал талию. Высокая папаха удлиняла и без того продолговатое лицо, на котором, оттененные черными усами, сверкали два ряда ровных белых зубов.
По виду приезжего, по смущенной улыбке на его лице
