Одиннадцатый цикл - Киан Н. Ардалан

Горло было перехвачено спазмом. Казалось, окликнуть мать с отцом мне нельзя, будто я много лет назад лишилась этого права.

На одном окне хлопала от ветра ставня, словно пытаясь сорваться с петель и сбежать. На удивление, близость Иеваруса успокаивала: вдруг что-то пойдет не так?

Отец сейчас должен быть по уши в заботах и отчитывать сыновей за то, что ленятся. Отчего же так тихо? На горизонте под натиском сумрака истлевала последняя прядка лучей. Хлев был нараспашку, ставня неумолимо продолжала греметь.

– Фредерик? – решила окликнуть я братьев вместо родителей. – Бен? Том? – Последнее имя далось так непривычно.

Входная дверь тоже была приотворена, и в щелке проглядывало нутро дома.

– Мама? Отец?

Я боязливо толкнула дверь…

И разразилась истошным воплем. Мать неспешно проворачивалась в воздухе вместе с отцом, внутренности их проплывали над полом, точно по воде, и оба испускали красноватое пульсирующее сияние. Из бездонной черноты пустых глазниц текла кровь, а перекошенное ужасом материнское лицо словно было обращено прямо на меня. Нет, все неправда, это мне снится!

Колени подломились, и я завыла с удвоенной силой.

Слезы брызнули из глаз. Боль затуманила рассудок. От дерганых всхлипов кололо в груди.

Мамино платье было забрызгано красными полосами. Дуновение воздуха колыхнуло подол, как бы проверяя, не спит ли она. Распахнутый рот отца застыл в немом крике.

– Фредерик! – сорванным голосом окликнула я. Хоть бы отозвался!

Поднявшись на ватных ногах, я добралась до хлева. Внутри точно так же парили в воздухе Бен с маленьким мальчиком – должно быть, Томом. Последний только-только проводил шестое свое лето… На приоткрытых губах замерли предсмертные слова. Я чувствовала, как растерян и напуган он был в последний миг. Волосы, сплошь в грязи и крови, оказались темно-русыми. Он был в штанах с подтяжками и представлялся мне здоровым, добрым мальчиком. Как и остальные, Том испускал тихое красное свечение.

Я посмотрела на Бена. Что говорить, он не только ушел в рост, а, чувствовалось, повзрослел и внутренне. На нем были коричневая рубаха и рабочие брюки. Брат отпустил волосы и, казалось, продолжал бы расти не по дням, а по часам.

Козы блеяли и покусывали окоченелые трупы братьев, тыкаясь в них носами. В луже крови на земле плавало маленьким корабликом перо Эрефиэля – ныне красное, а не белое.

– Фредерик! – вновь закричала я. Только старшего брата нигде не было.

Я перечерчивала поля, отворяла сараи, комнаты. Иеварус преследовал меня тенью, не обращая никакого внимания на картины резни, зато наблюдая за мной с пристальным любопытством. Как тошно, что моя трагедия, вторящая «Тщетной борьбе Меллеци», представляет для Семени такой интерес.

– Да отвяжись ты! – крутанулась и провизжала я. Грудь затряслась от всхлипов.

Монарший отпрыск отрешенно поморгал и все равно устремился следом. Какая невыносимая тишина царила в округе. Тишина одиночества. Ее прорывал только мой безудержный плач по родным. Я стенала навзрыд, почти не замечая, как утекают последние лучи, а бесформенные тени густеют и сращиваются, словно вторя моей скорби. Раз за разом я врывалась в дом и глядела на висящих в воздухе родителей. Вновь и вновь припадала к стене и стекала на пол, не отводя глаз и не в силах приблизиться, коснуться оскверненных тел, будто перед ними магический заслон.

Я лихорадочно носилась по полю сквозь высокие взошедшие стебли, на бегу их расталкивая. Не знаю, сколько часов длились мои поиски, сколько раз и когда я одержимо обегала одни и те же места, вновь и вновь осматривала все осмотренное с безмолвными мольбами, неиссякаемыми слезами и при единственном зрителе, молчаливо взирающем на мои терзания?

Фредерика я так и не обнаружила – то ли дело цепочку следов за домом.

Они тут же приковали мое внимание. Слезы хлестали водопадом, и, чтобы присмотреться, пришлось вытереться. Прошел здесь, судя по следам, кто-то хромой, а чуть дальше начиналась кровавая дорожка, что уводила в лес. Рядом лежала белая завязанная в петлю тряпица в кровавых брызгах, напоминающая глазную повязку.

Озарение стало сродни удару ножа в грудь, который для верности еще и провернули. Всю ненависть, все потрясение я излила в непередаваемом вопле, выплескивая чудовищную боль от предательства. Брат Клеменс меня обманывал. Не знаю почему, да и наплевать.

«Твое страдание так прелестно, – звенели в ушах его слова. – Что ты почувствовала после смерти Ясмин? – любопытствовал он. – Не расскажешь о родных?»

До чего мерзкой теперь казалась его улыбка. При мысли о том, как слепой монах со мной любезничал, говорил о доброте, когда кровь Ясмин на руках еще не высохла, у меня в душе все перевернулось. Почему, за что он так?

Да какая теперь разница.

– Иеварус, – прорычала я глухим от бешенства голосом. – Отыщи брата Клеменса. Убей его.

Семя апатично поморгало.

– Я не вмешиваюсь в дела смертных.

Я подняла на него разъяренные глаза, и его лицо на миг озарилось пониманием.

– Я чувствую… ярость.

Зашарив по его груди дрожащими руками, я нащупала разноцветный медальон и выудила его на свет.

– Хочешь узнать, что такое страх? Найди монаха! Разыщи эту тварь, и пусть затрясется от ужаса! Разделай его на куски, на клочки! Искромсай плоть! Вырви глаза, уничтожь его, и тогда медальон окрасится в такой чистый цвет страха, который ты не встретишь больше нигде и никогда.

Кто эта сумасшедшая, думала я, чей голос доносится из моих уст? И все же я упивалась этой яростью, позволяя себе утонуть в ее пагубных объятиях.

Мои речи сочились такой желчью, что, казалось, кожу сейчас разъест. Я с силой вдавила медальон ему в грудь. Гнев, боль утраты, горечь предательства так ударили мне в голову, что я уже не владела языком.

– Я не вмешиваюсь в дела смертных, – повторило Семя.

– Иеварус, если ты не сделаешь по-моему, то больше меня не увидишь! Не постигнешь чувства, не получишь от меня ответов… и уже никогда не обретешь сути.

Я подсознательно понимала, что это чудовище – не Далила. Голос ее гадко, жутко дребезжал лишь от горя, вызывая жалость.

Иеварус, обдав ветром, исчез в мгновение ока, оставил меня один на один с безраздельным отчаянием. Я в слезах опять рухнула на колени и съежилась. Горло саднило и першило. Уставившись вглубь безучастной Рощи грез, я стискивала кровавую повязку брата Клеменса. Как он мог так поступить? Зачем обрек меня на страдания? Не понимаю.

Странно, но я почему-то прижала ее к груди, словно поднося к истоку