Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

Дочь — … (Я не могу привести, что написал сей хам про мою сестру Доротею. Против имени ее стоит просто — "Марго".)

Племянник и родственник — блестящий, но увы — недалекий Генрих де Гиз, — претендент на престол. (Намек на самого Nicola, — де Гиз в трактовке Дюма мягко говоря — "ограничен".)

Другой племяш — слабый и безвольный, несчастный Карл. (В набросках "бывший русский царь Александр в сущности был хорош, но — чудовищно слаб, этим пользовались".)

Еще один — весьма популярный и умный, но крайне неудачливый — адмирал Колиньи. (В набросках — "Не получается Колиньи — не понимаю, — почему Сперанскому сопутствовала неудача. Возможно — как и Колиньи, — хронический неудачник".)

Наконец, — распутный и беспечный Генрих Бурбон. ("Константин Романов нравится мне. Ему чудом удалось избежать смерти в Пасху 1812 года, так же как и Бурбону в ночь Святого Варфоломея. Потом до него-таки добралась эта братия, но…")

Вообразите же, что в один прекрасный день на прилавках появляется "Королева Марго" (якобы написанная по мемуарам маркиза Брантома), да еще с такими подробностями, что все сразу же понимают — о ком все это написано!

Скандал случился чудовищный, сын мой публично рассорился с бумагомаракой, сестра в сердцах сказала при всех:

— Господи, что ж нам не везет так с этими неграми?! Батюшка твой пригрел, приласкал одного — так тот ему в душу напакостил, теперь — ты… Чертово семя сии черномазые…

(Ежели вы не знали, дед Александра Дюма — чистокровный арап, равно как и — дед Пушкина.)

Сын мой запретил всем своим типографиям публиковать хоть что-нибудь из Дюма и уж тем более — что-то платить. Пока у романиста сего денег — горы, но он привык жить на широкую ногу, а новых поступлений нет и — не будет. (Прочие книгоиздатели научены горьким опытом — лучше не перечить в деньгах дому фон Шеллингов!) Правда, он этого пока что — не осознал…

Но вернусь к главной теме. В мемуарах Брантома, коими вдохновлялся Дюма, восстанавливая последние дни династии Валуа, отсутствует сцена принятий решения по Варфоломеевской ночи. (Сам Брантом ее, конечно, не видел и не решился "оскорбить слухом" клан Медичи, — на трон взошла племянница Екатерины Мария Медичи — жена Генриха Бурбона Наваррского.)

Так вот, — сцена сия в "Королеве Марго" целиком списана с того, что случилось в Санкт-Петербурге весной 1812 года. Я поделился сим с моим сыном, а тот — Дюма и — поехало…

Мы с матушкой, моими адъютантами — Петером, Андрисом, графом Аракчеевым и всеми прочими нашими прибыли в Зимний на тайную встречу с царственным кузеном.

Докладывала ему моя матушка, я же подавал документы — по мере надобности. Счета на продажу оружия, наблюдения таможенных служб, донесенья агентов в стане противника, протоколы татар из Артиллеристского ведомства о характере и местах заложенья взрывчатки в подвалах церкви…

С каждым словом моей милой матушки, с каждым поданным мной документом Государь все бледнел, серел и мрачнел.

Наконец, он рухнул предо мною и матушкой на колени, стал рвать волосы на себе и, как будто бы задыхаясь, выдавил из себя:

— Что вы требуете от меня?! Что вы ко мне — привязались?! Ну, убейте же их — всех убейте!!!

Матушка моя обняла за плечи племянника и ласково шепнула ему на ухо:

— Без Вашего указания мы не можем ввести в столицу верных Вам егерей! Успокойтесь, сын мой — вы только что спасли вашу любимую матушку!

Государь уткнулся лицом в форменные лосины ее (матушка носила офицерский мундир), обхватил матушку за ноги и судорожно прохрипел:

— Вы пришли спасти меня, тетушка? Ежели — нет, Господь покарает Вас за сие… Спасите же меня, мою мать и всех моих сестричек, пожалуйста!

Матушка глянула на меня, у меня в руках был уж готовый Указ на ввод егерей и аресты…

Я подпихнул бумагу под руку Государю и тот, не глядя, "подмахнул" ее одним росчерком. Лишь после этого матушка расцеловала царственного племянника со словами:

— Сегодня вы спасли себя, свою мать и Империю! Пока я жива, мой дом Верой и Правдой служит Вам — Ваше Величество!

В те дни матушке было уже пятьдесят три. При средней продолжительности жизни у женщин — не больше пятидесяти…

Вечером Страстной Пятницы в столичный порт вошло несколько неприметных судов под разными флагами. Разгружались они у торговых причалов, — так что масоны не обратили никакого внимания, — вся их контрразведка следила за татарами Аракчеева. Те как раз (по случаю пятничной молитвы) собрались в столичной мечети и масоны-католики думали, что там мусульмане раздают друг другу оружие.

Опасались ли они чего — на мой счет? Не думаю. Не в этот день. Они уверили себя в то, что все вожди абвера отдыхают с вечера пятницы и до захода солнца в субботу и не ждали от нас всяких пакостей. Но я, благодаря моему раввинскому сану — заранее отпустил все грехи моим воинам, ибо на Войне солдаты освобождены от Субботы.

Егеря мои тайно проникли к главной Церкви масонов, куда они собирались на свои Пасхальные торжества. (Святой Синод впоследствии лишил сию Церковь всей святости и повелел разобрать ее до единого камня — как гнездо атеизма и якобинства. Сейчас на том месте — рынок…)

Субботним вечером, когда масоны собрались на свою проповедь (весьма отличную от христианской, да и — иудейской) с черепом на алтаре, да перевернутыми крестами над Святыми дарами, люди мои вырезали масонских охранников и ворвались в церковь со всех сторон…

Егеря мои ничего не видели в темноте и вокруг было море огня, — каждый из латышей зажег факел — так что мне все было видно. Я обошел моих пленников, заглядывая каждому из них в лицо: кто-то крестился, кто-то молился, многие из католиков были ранены. (Масоны верят в тамплиерскую ересь, кою те вывезли из Аравии: мол, хладная сталь — любезна Создателю, но силы огня, приводящие в движение Пулю — не от Всевышнего. Поэтому те, кто умирает от пули — возносятся на Небеса, а от стали — низвергаются в Ад… Поэтому в ту ночь мои люди ни разу не выстрелили, но — только резали сих свиней…)

Наконец, я увидел Сперанского и приказал его отпустить. Кузен мой на миг растерялся и не знал, что сказать. Кто-то из друзей его прошипел: "Провокатор!" — и Сперанский стал рваться назад к своим обреченным товарищам. Его не пускали мои егеря…

Тогда он в отчаяньи выкрикнул:

— Как ты можешь так поступать со мной?! Что я тебе сделал?" — смертная мука исказила его лицо.

Я рассмеялся и отвечал:

— Ты кузен мой, а я ни разу не пролил крови родственника. А что до прочего — ты сам виноват: Господь карает тебя, но — не я! Ты клялся мне, что не расскажешь никому о том, что я тебе доложу и оскорбил Клятвой Господа и саму Тору! Ты — сын русского приходского священника и — масон, молишься перед черепом, да перевернутым черным крестом… Что тут сказать?!

Ты Предал Веру Отцов и — Любовь Матери, — Русской Церкви — коя тебя вырастила! Извиняй, — Ты сам Виноват!

Брат мой бросился на меня, изрыгая проклятия и хотел драться, но его скрутили дюжие латыши и пинками погнали куда-то прочь. В политическое небытие…

Что же касается прочих… Их тоже погнали куда-то в ночь, в направлении порта… Более их никто не видал.

Свидетели говорят, что кто-то спросил у меня:

— Может быть позвать русских? Нужно же хоть как-то объяснить все!" но я отвечал:

— Народ — глуп. Они разглядят все эти черепа с перевернутыми крестами и подумают невесть чего, а нам же самим придется и защищать сих "темнопоклонников" от ярости невежественной толпы. Сие было уже в дни воцарения Елизаветы, — поляки подняли русских на немцев, — что сие им дало? Ровно то ж самое, что и французским католикам Ночь Святого Варфоломея…

Нет уж… Не будем плодить мучеников, да ненависть к лютеранству. Чрез месяц-другой — большая Война. Казнь одного-двух негодяев в мирное время повод для криков, да либеральных соплей. Смерть тысяч во время Войны — лишь статистика…

Уже после Войны уцелевшие из масонов подсчитали на пальцах, что с вечера Страстной Пятницы до Пасхального Воскресения из столицы пропали более двухсот масонов католического вероисповедания. Главарей мы взяли на их "Черной Мессе", сошек поменьше — вылавливали по домам.

Были свидетели, говорившие, что в ту ночь многих убили "за сопротивление при аресте", — якобы несчастных выводили на лестницу, там раздавался какой-то шум и домочадцы несчастного видели труп с штыковой раной там — под лопаткой. Убийцы при этом на ломаном русском объясняли несчастным, что "пленник вырывался из рук", иль "бросился бежать вниз по лестнице.

Другие же утверждали, что кого-то выводили на улицу и там ударами штыков, да прикладов — заставляли несчастных бежать. А потом — либо забивали прикладами "за попытку бегства", либо — "за неисполнение приказа быстрее идти.

Но все происходило в среде католиков, а в преддверьи Войны с католическим миром сим россказням никто не поверил. А ежели и поверили — по Империи пошел слух, что в столице католики раздували мятеж, чтоб предать всю Империю в лапы Антихриста и, мол, кого-то "чуток побили". И опять-таки общественность Российской Империи была нам весьма благодарна за это. Вернее за то, — что "опять кто-то взял за что-то Ответственность на себя.